К Лоле - [64]

Наташа — самая лучшая девушка. В понедельник я сказал ей: «Ты знаешь, сегодня за утренней вермишелью с остатками кетчупа сформулировал для себя и, если хочешь, для тебя словесный символ реализма — летящая цапля». Она ответила: «Поздравляю, и завтра накормлю тебя домашним обедом — у меня во вторник выходной». Когда она говорит, то забавно морщит лоб. Узнав, что ее фамилия Шаронцова, я тут же хотел заметить: «Ты со своим „Ш“ на шаг впереди моего „Щ“», — и вдруг понял, что не хочу больше играть со словами, с этими воображаемыми боевыми слонами. Они не те. Слова это только слова. Им не затмить человека, который способен сделать простую и очень важную вещь — быть рядом.

Вместе с ней работают две ее школьные подруги. Все три улыбаются мне, и я приближаюсь к библиотечному барьеру, словно жених-дуэлянт. Заказываю Карамзина — «Записки старого московского жителя». Ничего пока не сказал ей о книге: тружусь, как подпольщик, безжалостно загибая утренние занятия. Последнее время за письменный стол сажусь сразу после завтрака — работа продвигается значительно лучше, и заодно я борюсь с привычкой откладывать окончания сценок на потом.

Хорошо, что Наташа не стала интересоваться подробностями моего академического отпуска, ведь одно время мне было совсем хреново. Я перестал доверять собственным ощущениям и впал в такую эмоциональную бедность, что даже безобидные комедии меня раздражали и вызывали головную боль. Царапина от Мечеслова осталась до сих пор, и ничего удивительного — во время харакири перо с пожизненной гарантией раскололось надвое.

Когда я иностранцем с Севера вернулся в Москву, то, перечитывая свои заметки, понял, что на реальный сюжет они бросают лишь собственную тень. Была бы у меня шпага, я нанизал бы листки на клинок и отправился на людную площадь, где среди прогуливающихся сеньоров и сеньорит приятно выступить глашатаем собственного произведения. Но меня окружали другие реалии — приближалась зимняя сессия: шесть экзаменов, восемь зачетов. Кругом происходили перемены, а я безвылазно сидел в своей комнате, перелистывал кухонным ножом написанные страницы и следил, как их строки медленно ведут меня к осуждению. Пришлось предупредить в деканате и, навестив родителей во время незаслуженных каникул, вернуться на Север, где вместо ожидания спонтанно рождающихся фрагментов я начертал на листке простенький план из десяти пунктов, приковался к письменному столу и принялся за работу, которая очень походила на выкапывание из земли медного горла. Ползавшая по полу черепаха успокаивала меня своим видом, подтверждая, что жизнь без спешки возможна.

Теперь мое творение не кашляет и почти окончено. В будущем каким бы случайным тиражом оно ни разлетелось по разным уголкам света, включая один дом в Колчестере, столик на детской площадке в пригороде Тель-Авива, свободное сиденье автомобиля, следующего на Чикомосток, и что угодно — книжную полку, скамейку в парке, мусорный бак — любое место, куда из ее рук перейдет отработавший и с той поры уже не главный экземпляр, несмотря на саму возможность подобного путешествия, один из оттисков рыщущей мысли останется у меня, печатью на сердце, чтобы в нужный момент напоминать о темных лесах, из которых я вышел, отсеча от себя гидру воспоминаний — мечтательную половину личности.

Оставшись без мечты, я не лишился замыслов. Намереваюсь когда-нибудь опубликовать путевые заметки из путешествия в Индию или Иран. Разумеется, для этого нужно сначала туда отправиться, прихватив блокнотик и очки от солнца. Рубаху в цветах куплю на месте. Труд будет посвящен моей музе, которая умеет варить борщ и тоже не любит московскую зиму. Хорошо бы поехать вместе, но тогда вместо наблюдений получится «Дневник страсти с видами из окна». Тут я немного забегаю вперед, но, честно говоря, глядя на Наташины талию и бедра, туго обтянутые тканью блузки и юбки, я чувствую в груди холодок и понимаю, что ходить в мальчиках мне осталось недолго.

Отзвучавшую героиню почитаю, как горную вершину, куда повторное восхождение невозможно — запрещает созданный вокруг нее культ. С удовольствием вспоминаю свою поездку. Вечерний гомон Ташкентской улицы иногда звучит в памяти, дополняя хранимый на полке набор открыток, где есть и Биби-Ханым. Иногда вижу дорогу в Нурабад. Чаще всего уезжаю по ней на лекциях И. А., чей голос неотличим от громыхания «пазика», упрямо верставшего километры в степи.

Извини, почти забыл твое имя, Лол, так же как и обещание однажды вернуться с бутылкой коньяка в издательство на Миусской площади, где я первым из первых заполучил в свои руки суперкнигу. С тех пор понятие «суперкнига» много раз вспыхивало и угасало, а в результате обратилось в полную противоположность себе самому. Похожим образом мне всегда виделась изнанка в переводе одной из строк Джамиля ибн Абдаллаха: «Все женщины тусклы, лишь образ единственный светел». Теперь я читаю, не проваливаясь в пересохшие рвы давно истребленных твердынь.

Сию секунду обнаруживая себя вблизи от последней страницы, я сознаюсь: мне очень жаль, что кончается книга! Если бы ты знала, как жаль! Позади выстраданный псевдофинал и выход из годового круга событий, посвященных тебе одной. Прошло ощущение, что, вымогая у темноты слово, я напрямую обращаюсь к ангелам, а перечитывая написанное, смотрю в запрещенный текст.