К двадцатипятилетию первого съезда партии - [44]

[121]

нехватало рук... Главные силы нашего кружка — ученики Труда»^{16} были перегружены работой. Кое-кто из них уже был арестован, кое за кем уже основательно следили, им необходимо было на время оставить Одессу. Уехал М. Вейнштейн в Кременчуг, Б. Гринштейн — в Елисаветград. Местная интеллигенция была очень законспирирована и к ней добраться было очень трудно. Жизнь шла своим чередом. Началась петербургская забастовка, и тут мы впервые почувствовали, что наша организация связывается и с другими городами. Стали собирать деньги для петербургских рабочих. Характерно указать, что все вопросы борьбы, известия или мысли обсуждались устно, при чем не кем-либо другим, а просто рабочими. Не помню, ни одного листка до конца 1897 года. Так мы собрали сумму, помнится мне, свыше 80 руб., и с гордостью и радостью отнесли нашу лепту старшим товарищам, а именно на квартиру М. Даргольца, где и познакомились с другими членами кружка Эм. Нудельманом и Лехтманом. Этих товарищей не преминули использовать для занятий с кружком портних. Хотя они больше стремились работать на заводах и фабриках, но все же взяли на себя работу и в наших кружках.

Таким образом, можно сказать, что одесское рабочее движение в начале того периода обходилось собственными силами. С нами, т.-е. со старшим кружком занимался Б. Гринштейн, но когда он, по независящим от него обстоятельствам, должен был уехать, то он меня связал с С. Б. Лазаревичем, который фигурировал под именем «Осип» и «Старик». Он был окружен ореолом, — во-первых, благодаря своим знаниям, во-вторых, как уже пострадавший. О нем шла такая легенда, что он сидел в каменном мешке, представлявшем собой круглое ужасное здание (очевидно имелась в виду крепость).

Стоит ему еще раз попасть, то... Что это такое, мы не знали, но чтобы этого не случилось, мы его очень оберегали. Все же с отъездом Гринштейна мне пришлось с ним видеться, и я в категорической форме потребовала помощи для наших кружков. Помощь была обещана, при чем было мне тут же пространно объяснена историческая неизбежность социалистического строя. Также была указана легальная литература и — уже в заключение — целая лекция, как держать себе на допросах, если попадем в лапы жандармов.

[122]

Все сводилось к отрицанию все и вся, не смущаясь жандармскими заявлениями, что они «обо всем все равно знают». Эти уроки конспирации так крепко и прямолинейно были восприняты, что во время нашего ареста вся ваша братия, — за исключением одного из членов молодого кружка новообращенных трудников, — не то что не давала показаний, а просто отрицала все; даже, когда вели на очную ставку М. Даргольца с кружком молодых трудников, которые уличали его в том, что он им послал такого-то, он ответил полным отрицанием.

Также курьезно делала показания одна из хозяек конспиративной квартиры, Поля Левенсон — девушка почти безграмотная. Вот вызывают ее на допрос. Предлагают опознать таких-то и таких-то, ряд карточек и фамилий. Боясь сказать лишнее, она твердо заявляет: «никого и ничего не знаю». Следует целый ряд доказательств с указанием дат, когда кто бывал и т. д. Левенсон продолжает все одно: «никого и ничего не знаю». Преподносится домовая книга. Отрицание продолжается вплоть до того, что не только она там не жила, но отрицает существование самой улицы, квартиры и дома. Следует благоразумное возмущение жандармов: «это дикое упрямство глупых женщин». Вызывается Оля Вольфсон, девушка молодая, развитая с игривым умом. Вот к ней-то решил аппелировать полковник Бессонов, что де женщины «держат себя с таким тупым упрямством» и т. д.

Словом, полковник скорбит о том, что это затягивает дело, и поэтому советует не скупиться в показаниях, потому что женщины доводят все до абсурда и т. д., а между тем они могли бы ускорить дело. Оля Вольфсон с наивнейшей миной спрашивает у полковника:

— Вы, г. полковник, женаты?

Полковник удивленно отвечает утвердительно.

— Ну, — отвечает она, — ваше мнение о женщинах вас до отчаяния не довело.

Оскорбленный полковник прерывает допрос.

Следующий случай: на допросе Ц. Липовецкая, по счету 4, — допрашивает подполковник Берг — с глазами хищника, он так и впивается в душу своей жертвы. Допрос идет об установлении связи Одессы с Николаевом. Липовецкая вспоминает, что есть уличающий, ее рукой написанный, материал, но

[123]

также есть сведения из мужского корпуса, что Л. Бронштейн — Троцкий, знакомство с ней отрицает.

Следует несколько чисто формальных вопросов. «Значит вы никогда в Николаев не ездили, литературу не возили и вообще никого из названных лиц вы не знаете? — язвительно спрашивает Берг. — Так и запишем в протокол». — Липовецкая чувствует, что сейчас будет торжественно преподнесена ее рукой написанная корреспонденция для «Рабочей Газеты» о Николаевском провале, и вдобавок другой экземпляр, переписанный рукой М. Даргольца и взятый при аресте.

Мысль начинает быстро работать. Как отбить аттаку?^{17} Благо, что многое не раз обдумывалось в долгие бессонные ночи.

Просматривая последние слова протокола, Ц. Липовецкая прибавляет: «лично не знала». — «Но вы все же о них кое-что знаете?» не скрывая своего удовольствия, заявляет этот хищник. Мысли совершенно оформились, и Липовецкая решила перейти от обороны в наступление, — решила использовать свою малограмотность в письме. «Видите ли, обо всем, что вы тут говорили, я кое-что слышала, даже очень подробно, но, к сожалению, у меня дома остались записки, которые, очевидно, вас бы удовлетворили». Несколько удивленный этим оборотом дела Берг заявил: «Записки, вот они здесь». Начинается целая длинная история с происхождением записок. Конечно, ни единый соответствующий действительности ответ, но все же довольно правдоподобно. О том, что, проездом через станцию Николаев, такой-то, называю фамилию шпика, просил меня передать в Одессе такому-то подробно о нашумевших тогда арестах и так далее. Все это по его личной просьбе было записано под его диктовку и т. д. Но все это я не успела передать, если это вас интересует, то, мол, в вашем распоряжении.