Изжитие демиургынизма - [52]

Саша продолжал стоять, сторонясь Дмитрия Данилович, пуще всего опаќсаясь по-боев. Слова и любые высказы он стерпит, а вот если косточки треснут, больно будет.

— Садитесь, Александр Ильич, — сказал Дмитрий Данилович. — Охоты нет о вас руки марать. Какой никакой, а вы все же человек, не медведь. И не на шадровике вот, не столк-нут в воду, не искупают во снятье греќхов… Уважь уж, поговорим вот о законах, на кото-рые ты намекнул… Для меня вот закон — это другому не делать зла. Он и совпадает с ми-рской нашей жизнью. А ты стараешься в нем дыру найти, себя вот опраќвдать, а другого утопить. — Говорил сбиваясь на "ты" и на "вы", как бы разговаривая с разными Сашами… — Меня ты, законник, за пчел преќследовал, а ведь против закона шел, Калининым подпи-санным. И вот за медком ко мне пожаловал. А добился бы запрета, так и идти бы не к ко-му было, все бы и сидели без Божьего дара.

— Я маленький человек, — ответил Саша, — директива партии такая была, как было против идти, не исполнять.

— Но выходит, не на тебе вот Саша, жизнь-то наша держится, а на мне, куркуле, как ты меня называешь. У тебя, Саша, душа холопа, зимогора. Попова работника, поборника империализма. Ты вот Советскую власть этим и губишь, холопствуя перед демиургына-ми, а меня, на ком держится она, во всех грехах обвиняешь.

— Какой же я поборник империализма?.. Как это гублю Советскую влаќсть?.. — от удивления Саша хохотнул и тут же сел на место между двуќмя своими стражниками.

— Не ты вот, Саша, поля за меня перепахивал, а я за тебя. Буржуй бы тебя в шею. Ты у него за страх быть неизгнанным, как миленький и работал бы. Таи кто ты?.. Сознание у тебя кулацко-батрацкое. Сидишь на шее тружеником, обираешь их как тать. А если прямо говорить, что только вид один, что ты за Советскую власть, на деле-то за себя одќного. Вас таких мироедов, легион, вселились в человеков и беснуете их. Друг за друга прячетесь и свою шкурную жизнь бережете.

Слов Саша не боялся. Приходилось всякое выслушивать. Лодырь, затылоглазник-стукач, карьерист… А вот чтобы мироед, с кулацко-батрацким сознанием… Это Корень мог только высказать. Он праведнее его — проќкурора, начальника ОРСа, председателя сельсовета, парторга колхоза. лесника… Корень постоянен, прочен, даром что не виден… Пахарь, как вот он говорит о себе, хозяин жизни, хотя и колхозник… А у него, у Саши Жохова, что за душой. Он — голый… И тут какой-то неуќдержимый гнев на себя выполз из нутра Саши. Будто на какое-то время отлучился из него бес, и Саша остался человеком. Вскочил с места и, как перед кончиной прозрев, затрясся, задрожал, прижимая руки к гру-ди и визгливо выкрикивая:

— Топчите, травите, давите как крысу… возьми и убей меня. За крысу убитую ниче-го не будет… Выходит, недуги-то жизни, пороки и тех, кто за власть держится, виделись и Сашей. Но как было о том говорить?.. А тут вот, уличенный, пойманный, как попавший в катастрофу, в какой-то миг просветленного сознания, он увидел изнанку себя и себе подобных… А может и тут игра, притворство, хитрость вжившаяся.

— Чего вскочил-то, сиди не беснуйся, — остановил его Дмитрий Даниќлович. — Людей визгом своим соберешь. Самому же и придется все выкладывать начистоту… А вот хватил ли смелости на правду-то при свеќте дня. Мне и придется всем о тебе рассказывать… Но не больно вот и охота.

2

Усмиренные тишиной полуночного неба, они сидели в молчании и ожиќдании бла-готворного утра. Двоим было легко молчать со своими мирскиќми думами о завтрашнем дне и взирать на тайность мерцающих звезд, ведающих о всем земном и не земном. Саша Жохову молчание становилось невмоготу. Думы его были мрачны. Когда ему угрожали, он мог заученно оправдываться и сам пытаться обвинить и грозиться. В нем вскипала ярость пойманного преступника, не успевшего изловчиться и скрыться. В этом у него был навык всех и вся обвинять. Дух проќкурора, как из колдуна черная сила, не хотел из него выходить. И наќставшее молчание вдруг стадо обвинением его самого. Безмолствовала ночь, безмолствовали и они, державшие и его этим безмолвствием. И он чувствовал себя обнаженным и опачканным в дерме. Даже и запах улавќливал. Никто его не прикроет, и никто не очистит его от этого запаќха. И это его вводило в ярость. Корень и Поляк сидят вот чистенькие под Божьим небом, и им это, похоже, в радость. Не ждут от него даќже самоосуждения. И в нем самом, по внутреннему зову, стало было из какого-то затаенного уголка души пробиваться к свету осознание покаќяния: пасть в ноги, унизиться и просить, чтобы отпустили его из милости, что больше не совершит никакого зла… Но тут же, словно в усмешку над его такими ненароком мелькнувшими мыслями, на лицо его ниќспала тень адовой ночи. Будто кто черным пологом загородил от него свет чистого неба. И он опять оказался под властью тьмы. Взяла верх гордыня: у кого прощения-то тебе выпрашивать, — исходило из мрака демонического, — перед кем каяться-то?.. Перед Корнем, кляќтым его недругом. Признать верх его над собой?!. А потом как, и покоќряться ему. Он тут же брякнулся бы, как грешник перед иконой Спасителя, в ноги "Первому", Нестерову, или заву, Горяшину. Даже председателю, Николаю Петровичу, и тому же парторгу, учителю Климову. С кем чего не бывает. А как виниться перед этим Корнем, на которого постоянно нападал, вроде как обязанностью своей считал. К врагам трудового народа этого Корня причислял. А тут еще Поляк с Корнем заодно. Помеќняться с ними местами, себя признать врагом, а их праведниками… Если бы вот избили меня, синяков и шишек наставили, можно было бы поќкаяться, под страхом чего не бывает, чего на себя не наговоришь… А потом бы суд, не меня, а их под стражу взять… А так, покайся им, а Корень с Поляком скажут: прощение надо принародно выпрашивать. Намек уже был о Шадровике, судном моховском камне над Шелекшей… У Корня одно на уме — работа: и дома в огороде своем, а теперь в лесу и на Даниловом поле, которое называет своим. Жадный Куркуль, ничто его не берет.