Извращение желаний - [48]

Профессор грустно вздохнул. Вид миски, ложки-мутанта, кружки навеяли на него робкие мысли о еде. Дормидон Исаакович не отказался бы от кусочка осетрины под белым соусом. На гарнир можно хорошо отпущенный рис или, в крайнем случае, картофель фри.

«Тело, которым я сейчас обладаю, – подумал профессор, – привыкло, наверное, к более грубой пище. Да и объемы этому здоровенному телу нужны большие. Оно вряд ли удовольствуется только рыбкой. Оно не откажется и от хорошо прожаренной отбивной на ребрышках с гарниром из хорошо утушенного зеленого горошка».

Желудок нового профессорского тела взвыл, намекая, что он без всяких там изысков умял бы и просто кусок хлеба с колбасой, а еще лучше жареную курицу целиком.

Профессор еще раз вздохнул с еще большей грустью. Его внутреннему взору представилось огромное количество недоеденных блюд. Птица, рыба, мясо свиное и говяжье, копченое и приготовленное иным способом, груды гарниров, бокалы ароматных вин, пузатые кружки с пивом баварским, чешским, банки с компотами и вареньями…

Профессор взял алюминиевую кружку и попытался сделать глоток. Края кружки обжигали губы, напиток был мерзопакостным, но горячим. Выпив его, профессор усилием воли заставил себя думать о чем-нибудь приятном, далеком от пищи.

Он подумал о конференции экологов, которую пропустил. Он вспомнил своих оппонентов, ярых противников ландшафтных клумб, проектируемых его кафедрой, вспомнил коллегу Практовича, сторонника дикого озеленения дворов, вспомнил товарищеский ужин после конференции в милом университетском буфете. На ужин, скорей всего, подавали маленькие бутерброды со шпротами и сардинами, обложенными сверху нарядными пучками лука, сандвичи с финской ветчиной, сервелатом, голландский сыр со слезой…

Профессор схватился за табуретку и попытался двинуть ею по двери. Табуретка не сдвинулась с места. Он сел на нее и начал осматривать свои новые руки.

Руки были мощные. Одна ладонь закрыла бы обе лапки старого профессорского тела. Руки были грязные. Грязь, какой-то мазут въелись в кожу, под ногти. Ногти были толстые, на левой руке два ногтя росли неровно после какой-то травмы. Руки были сильно разрисованы. На пальцах имелись различные перстни, выбитые под кожу синей краской, в промежутке между большим и указательным пальцами на левой руке красовались решетка, проволока и надпись: «Не забуду мать родную», на правой в этом месте была искусно нарисованная фига.

От изучения эпистолярного наследия бандита Гоши профессора отвлек ржавый лязг. Дверь отворилась и в комнату весело вошел бодрый мужичок, одетый несмотря на летнее время в телогрейку без воротника, шапку и вязаный свитер.

– Привет, земляк, – радостно кивнул он Дормидону Исааковичу, будто давно был с ним знаком, – давно тут паришься? А я прямо со «Столыпина» – и в кандей. Конвой нажаловался, накатали, суки позорные, рапорт. Ты как, голяком квасишься? Не тужи, у меня заначка есть, сейчас чифирнем.

– Простите, – привстал профессор, – мы не представлены друг другу. Меня зовут Дормидон Исаакович, доктор экологических наук, профессор. Заведую кафедрой в Кенигсбергском университете, так сказать, наследник Канта…

Профессор чувствовал, что говорит не то, но не мог остановиться. его несло.

– Да-с, коллега, встреча наша, конечно, в месте несколько… Ну-с, вы сами понимаете, что ситуация весьма экстравагантная, впрочем… Вы присаживайтесь, не затрудняйте себя…

– Псих, что ли? – спокойно отреагировал пришелец. Или косишь по черному? Меня Вася зовут, Вася-Хмырь. Если на дальняках бывал – должен знать. А по вашим, курортным, еще не гулял. Здоровье, вишь, на лесных зонах врачи запретили. Вот и загнали сюда, в Прибалтику. Эта кича, я вижу, еще немецкая, старая. Давай, не суетись, пупырей у двери нет, а я тебе не наседка. Сейчас чифирку сварганим, приколемся. Ты че не хаваешь, сегодня день-то горячий, а завтра – летный. Ешь, остынет.

– Благодарю вас, – вежливо отказался профессор, – не вполне понимая неожиданного товарища по камере, – я не голоден.

– Ну, тогда я похаваю, не возражаешь? Последние два дня в «Столыпине» ничего, кроме тухлой селедки, не было. А птюху – пополам, не возражаешь?

Вася-Хмырь скинул телогрейку и бойко расправился с миской жидкости и половинкой того, похожего на глину, вещества. Профессор смотрел на едока с ужасом.

– Ништяк супчик-то, – хлопнул себя по животу Вася. – А хлеб хреновый, его подсушить надо. Ты свою птюху на окошко положи, он и подсохнет.

Только сейчас профессор обратил внимание, что то, что он принял за обычное углубление в стене, является окном. Это окно без стекол было закрыто решеткой изнутри, решеткой с более мелкой ячейкой снаружи, а сверху на нее был наварен стальной лист.

– А у нас на Северах в кандеях зонтов нет. У нас – воля…

Вася болтал, занимаясь, по мнению профессора, странным делом. Он надергал из телогрейки вату, извлек откуда-то несколько кусочков газеты, свернул из этой газеты шарики с ватой внутри и выложил эти шарики у отхожего ведра. На манер фокусника он извлек еще несколько пакетиков, в одном из которых оказались спички с кусочком коробки, в другом – заварка чая, в третьем – табак. Вася взял кружку и постучал ей в дверь.