Извлечение из рая - [2]

Это она - та самая, которую я так долго искал! Но почему, почему я не остановил ее, не заговорил с ней? Ведь может случиться так, что я ее больше никогда не увижу! Ну вот, ну вот! Почему я здесь? Что случилось со мной, в какой столбняк я впал? Почему я шел, ничего не видя, вместо того, чтобы заговорить с ней? Столкнулся с какой-то теткой... При чем тетка, какое она имела право встать между нами? После столкновения с теткой очарование ушло, растворилось в неприятном крике... Где теперь та девушка? Боже мой, я не помню даже места, где встретился с ней! Ну не дурак ли я? Дурак, ах, дурак! Недаром мне бывает скучно, хоть волком вой! Постой, ты о чем? Не о том, не о том! Я ведь и лица-то ее не разглядел, одни глаза... Как я ее узнаю, если вдруг встречу снова? По глазам, по глазам! Мне достаточно будет заглянуть ей в глаза!

Что такое гудит возле меня так монотонно, на одной ноте? Гудит и гудит, и никуда от этого гудения не деться. Муха? Нет, слишком низко. Оса? Пчела? Нет, это кто-то что-то говорит. Радио? Но у меня нет радио!

Я постепенно вплываю в действительность, фокусируется зрение и включается слух. Да это же Сара Иосифовна! Это она вошла без стука... Кстати, почему она вошла без стука? Или она стучала, да я не слышал?

- ... ноги никогда не вытрет, шлепает в грязных ботинках через всю комнату... И дверь входную не захлопнет, сколько ни говори, сколько не увещевай его...

- Кто? - спросил я, хлопая глазами.

Сара Иосифовна замолчала, будто ей заткнули рот. Посмотрела не меня сквозь толстые стекла очков с великим неудовольствием, шевеля толстыми губами. Помолчала. И продолжила:

- ... сколько не уговаривай. На улице грязно, ему ли это не известно. В подъезде грязнее чем на улице, ему и это известно.

- Я вытер ноги, Сара Иосифовна, - беспомощно пробормотал я.

Хозяйка снова замолчала, уставилась на меня водянистыми глазами. Старая больная женщина, живет на мизерную пенсию и на квартирную плату, которую я плачу ей, причем весьма нерегулярно.

- Правда? - спросила она через минуту.

Я смешался. Совершенно не помню, вытер ли я ноги. Скорее всего да, потому что такие вещи делаются машинально, но точно сказать не могу.

- Вытер, - сказал я еле слышно.

Сара Иосифовна вздохнула. В этом вздохе прозвучало великое сомнение. Сейчас она уйдет, возьмет тряпку и, с трудом сгибаясь, станет мыть полы. И ни за что не даст это сделать мне - я уже пытался и знаю.

И она ушла. Некоторое время ее не было слышно, потом зажурчала вода, выжимаемая из тряпки, шлепнуло по полу и Сара Иосифовна снова начала что-то ворчать. Я вздохнул и развел руками. Иногда мне хочется ее убить. Это что-то глубинное, из бессознательного, где таится кровожадный троглодит, привыкший решать проблемы дубиной. Но чаще всего мне ее жалко. В сущности, она такая же как я, одинокая, беззащитная и беззлобная. Все ее родственники давно уехали из страны, но она осталась. Для нее этот мир - родина, и она не променяет его ни на что. Ее пенсии не хватает на лекарства, и как она живет - ума не приложу. Наверное, так же как я - мне не хватило бы на лекарства моей зарплаты, вздумай я заболеть. Родине наплевать на нас, и это на ее, родины, совести. Если у нее она есть...

Я вспомнил-таки, где встретил ту девушку. Это недалеко от экономического института, очевидно, она учится в нем. Ведь у нее в руках были какие-то книжки и тетради, я помню. Учебники и конспекты, не иначе. Я три дня провел, слоняясь у института. Безрезультатно. Наверное потому, что мне не удавалось заглянуть в глаза всем проходящим девушкам, а иначе мне ее не узнать.

Потом я смирился с тем, что больше никогда ее не увижу. Ну и пусть. Я неудачник, это каждому ясно. Я не умею добиваться цели просто потому, что этой цели у меня никогда нет. Нет цели, нет и девушки. В конце концов, не могу я целыми днями торчать у института, мне ведь и работать надо... Да и она меня уже не помнит. Подумаешь, столкнулась с каким-то недотепой, растеряла учебники, он помог поднять. Она сказала спасибо? Не помню. Я не слышал ее голоса, или он вылетел у меня из головы, вытесненный образом ее чудесных глаз...

Дни проходили за днями, но я не мог забыть ее глаза, их синеву и растерянность, их детскую беззащитность... Вскоре мне начало казаться, что я помню черты ее лица. У нее длинные ресницы. Это не накрашенные ресницы, обмазанные тушью, они настоящие, я уверен. У нее светлые брови и светлые волосы, ни длинные, ни короткие. Кажется, такая прическа называется каре. Немного неправильные черты лица. Большие губы. Большие не в том смысле, что некрасивые, отнюдь! И на ее губах не было помады. Просто потому, что она ей не нужна.

Сара Иосифовна опять начала брюзжать. Гудение ее голоса было так неуместно в тот момент, когда я восстанавливал в памяти образ девушки, что я сжал кулаки и выругался. Нет, что-то есть положительное в том троглодите, который прячется у меня внутри! Ну что, что ей нужно от меня? Почему она ворчит и ворчит?

Я пытаюсь отключиться от гудения, воображаю себя идущим по мягкому теплому песку, вслушиваюсь в шум прибоя. Ласковая волна почти докатывается до моих босых ног, отступает с тихим шипением. Я останавливаюсь и оглядываюсь. Уютная небольшая бухта, заросшая пальмами. На горизонте солнце, огромное, красное, садится в море. На пляже загорелые молодые люди играют в волейбол. Невдалеке лежат несколько почерневших под солнцем тел. В море плещутся дети под бдительным присмотром стройных мамаш в пляжных шляпах и модных купальных костюмах. Двое мужчин заплыли очень далеко, их головы едва видно. В пальмовых зарослях, среди кустов гортензий, стоит торговая палатка с прохладительными напитками, за прилавком скучает усатый толстяк, добродушный и словоохотливый...