Изверги - [30]

Находился он, безусловно, теперь в полёте этих мыслей, которые улетучили его куда-то далеко и высоко от обыденной и несуразной жизни. Он с головою погряз в том радужном мире прекрасных иллюзорных грёз, где он окончательно потерялся как ребёнок — пятидесятитрёхлетний ребёнок! Он даже пить-то дальше не стал. Хотя и так ясно, что уже пьян, коли сообразить не мог, что хороших денег просто так не платят. А он к тому же даже ещё и не знал, в чём вообще заключается, сея халтурка. Потому что так его охватила эта надежда на новую жизнь, в которой он заново родившись душой! — уже не только не мог разумно оценивать ситуацию, но и вообще сейчас тупо соображал. Порой, совсем не представляя себе даже всей несерьёзности так необдуманно тонуть в своих нынешних помыслах и нереальных решениях. Окунаясь в них с такой громадной высоты, куда он давеча забрался (определив для себя вроде как раз и навсегда) в своих мечтах.

Сердце, отогретое этими самими мечтами, теперь уже не представляло себе жизни иначе. И та — обманчивая лёгкость, с которой как ему тогда казалось, он к ней неотвратимо движется, что он уже теперь начинал панически внутри себя бояться — вернувшись с небес на землю — что нежданно-негаданно вдруг чем-то не подойдёт работодателям. Вдруг они, увидев его похмельную физиономию, решат, что он конченый алкоголик и поэтому не подходит им; а чтобы нормально выглядеть, он знал одно: сегодня больше нельзя пить — и он отказался. Будучи по натуре очень впечатлительным и эмоциональным он уже никак не мог успокоиться.

В эти минуты Геннадий Николаевич уже заранее чувствовал себя невероятно счастливым. (Вряд ли кто-то из обычных и вполне нормальных людей смог бы его сейчас понять.) Да он, в конце-то концов, всегда был уверен в том, что судьба никогда не бросит его — вот просто так! — на произвол… И обязательно наступит тот долгожданный день в его суровой жизни, когда он уже через многие года будет с улыбкой, потом вспоминать — эти глупые несчастные деньки… И он… едва только вернулся в холодную реальность, спросил у Вовчика: возможно ли такое, чтобы здесь остаться на ночь? Хотя и знал уже наперёд, что если даже нельзя — то он на улице будет ждать до утра пусть, даже если ему придётся при этом всю ночь стоять, не сомкнув ни на минуту глаз. И получив утвердительный ответ. Остался. На том и порешили…

Девятая глава: исповедь

Он пришёл сегодня домой хоть и не позднее нисколько, а как обычно, но что-то очень странное проскользнуло в его взгляде. Это не то чтобы уж очень выразительно как-то проявилось: либо каким-то холодным мерцанием обозначая некую тревогу или ну какой-то болью, что ли отразилось в его глазах, скорее всего, нет, скорее просто присутствовало теперь каким-то вакуумом — и всё! А такое может вообще усмотреть только лишь очень тонкая натура — и то если она мать. Мария Ильинична поначалу приметив не предала особого значения увиденному — списав это на некоторое своё богатое воображение, но всё-таки потом по внимательнее присмотревшись уже — как-то даже обмерла. Материнское сердце тут же почувствовало что-то недоброе. Нет! Точнее: недоброе она всё-таки почувствовала уже давно — гораздо раньше того своего инсульта. Однажды, что-то внезапно как бы «вскрикнуло» в её сердце — что-то больно ущипнуло его, а когда сын потом пришёл домой и, посмотрев в её глаза: то ли потеряно как-то, а то ли обречённо даже что ли… нельзя было сказать ничего конкретного. И в тоже время в нём произошла какая-то малоприметная для постороннего глаза, но всё-таки метаморфоза.

Она видела это ясно: что в его душу вселилось теперь вдруг что-то необычайно гнетущее его и в тоже время невероятно непостижимое для неё. Она даже не ведала в тот момент как подступиться к нему, как узнать чего-нибудь. Но он, тогда как бы чего-то, почуяв торопливо отказавшись от ужина и пройдя в свою комнату, закрылся там и долго уже, потом не выходил оттуда до самого утра. Она слышала, что он не спал, а то и дело то, вставая, ходил по комнате туда-сюда, а то опять ложился, и некоторое время было тихо, но потом всё повторялось. Мария Ильинична это всё слышала, потому что сама не спала. Она собиралась ему непременно поутру задать свой вопрос, чтобы как-то может быть помочь подбодрить его — успокоить или как-то разговорив его, наконец, выяснить его непонятную кручину такую, чтобы уже потом вместе разобраться во всём.

Но Вячеслав тогда ушёл из дома раньше обычного, даже не позавтракав и не попрощавшись с ней, чего он делал по обыкновению. У неё тогда создалось невольно впечатление, что её сыну как-то неудобно теперь стало почему-то смотреть ей в глаза. Он торопливо теперь отводил почему-то свои куда-то вниз в сторону — как частенько поступал в детстве — напакостив; и тут же непременно старался как-то улизнуть с её поля зрения. Сначала это её саму очень удручало. Она чувствовала, что на сына надвигается какая-то вроде бы беда, — только вот какая? Но, в конце концов, она всё-таки так и не замечала никакой перемены или как таковых вообще не происходило каких-либо из ряда вон выходящих событий в повседневности. Иначе говоря, беды — слава Богу — так никакой и не выяснялось или не случалось, чем она ещё больше к своему удивлению была до странности озадачена. Это почему-то её не радовало. Но, в конце концов, решив, что это всего лишь её пустые домыслы неохотно, но всё-таки успокаивалась и даже переставала на это обращать какое-нибудь основательное внимание.