Изувеченный - [29]

Глава 16. Роскошь и тлен

Его портрет в холле. Портрет, который она не рисовала, но который виделся ей в мечтах. Окруженный свечами и мертвыми розами. В великолепной золотой раме, свитой вокруг холста, как роскошный венок из золотистого плюща. Клер так долго и четко представляла себе этот портрет, что ничуть не удивилась, когда однажды увидела его у себя в холле. Она не помнила, как его рисовала, но отнеслась к его появлению как к должному.

Он будто был частью дома. Будто вырос прямо из стены и снова мог таким же образом исчезнуть, если Клер отсюда переедет. Все было просто и понятно. Нечто существует рядом с ней, независимо от ее собственных желаний. С этим нужно либо смириться, либо мучиться от страха всю жизнь. Она не хотела бояться собственного дома. Ей хотелось возвращаться сюда без трепета. А значит, стоило привыкнуть к различным сюрпризам и фантазиям.

Клер вошла и кинула свою куртку на кровать, где лежал забытый кем-то голубой камзол с кружевами. Старинный камзол! Или ей это только показалось? Как и отражение, только что мелькнувшее на оконном стекле? Разве может быть реальностью такое красивое лицо?

Она начертила пальцами сердце на запотевшем стекле. Говорят, именно влюбленность делает лица в нашем воображении настолько прекрасными, насколько сильны наши чувства. Самый некрасивый человек может показаться тебе божеством, если ты его любишь. Но если он уродлив… Клер болезненно нахмурилась. Сознание разрывалось от каких-то картинок и вспышек, каких-то воспоминаний. Где-то в глубине памяти звучали голоса: «Иди сюда, Корделия!», «Ты хочешь примерить это платье, Корделия?», «Посмотри, на нем кровь»…

Призрачные голоса доносились словно из длинных коридоров загробного мира, а не из роскошного дворца. Стоило прикрыть веки, и какофония незнакомых ей голосов станет похожа на жужжащий улей. Запахи амфоры, крови и мускуса затуманят сознание.

Клер попыталась отвлечься. Она приподняла гардины и посмотрела на соседский дом. Свет там был погашен. Наверное, скоро над дверью повесят траурный венок. Скоро ли будут похороны? И осталось ли от погибших ребят хоть что-то, что можно достойно похоронить? Наверное, в таких случаях обходятся кремацией. Ведь изувеченные мощи недостойны похорон. Или все-таки достойны? Ей что-то припомнилось. И память опять сдавила сознание раскаленным обручем. Клер медленно опустила свои красивые веки с закрученными кверху ресницами и зажмурилась. Она вспоминала ребят, собиравшихся стайкой напротив и включавших по ночам радио на такую громкость, что хотелось позвать полицию. Даже не верилось, что их больше нет. Что все они мертвы. Все до единого. Как такое могло случиться? Как вообще происходят такие нелепые несчастные случаи? Всегда ли они бывают жестокими и непоправимыми?

Клер казалось, что она знает ответ. И ее это пугало. Особенно жутким выглядело то, что несчастья начали происходить прямо у нее под окнами. Что, если в следующий раз несчастье случится с ней самой?

Нет, только не с ней.

Некий внутренний голос тут же ее успокоил. Утешение было слабым и, возможно, обманчивым, но все же было. Кто-то незримый словно вдруг обнял ее, и ей стало удивительно тепло, как если бы в морозную ночь ее окутало теплое дыхание очага. Сейчас было лето, но Клер представила себе Рождество и разожженный камин, венки остролиста, елку и много подарков. И это самые обычные подарки, а не трупы растерзанных врагов под подарочной упаковкой. Не вырванные сердца и части тел под шуршащей оберткой. Хоть эта мысль вдруг и показалась ей полной темного соблазна.

Что ж, придумывать заманчивые картинки – это ее профессия. Что-то подобное можно было бы нарисовать к романам Стивена Кинга или Стайна, если ей когда-нибудь закажут их проиллюстрировать. Только ее жизнь не роман ужасов. Ни в коем случае. Как бы ему этого ни хотелось. Тому, кто живет в зеркале…

Клер с опаской обернулась на зеркало в золоченой раме, которое одиноко висело в прихожей и почти не сочеталось с цветочными обоями. Никаких чужих отражений в нем не было. Но Клер все ждала, что нечто там промелькнет. Нитка жемчуга на ее шее вдруг стала казаться ей такой тяжелой. Уши тоже заныли от ранее не ощутимой тяжести сережек. Теперь она бы ни за что не стала прокалывать уши, потому что ощущение ранок, пусть даже крошечных, стало ее пугать. Может, стоит вынуть сережки и подождать, пока проколы зарастут? Клер сама изумилась такой мысли. Проколоть уши в салоне пирсинга стоило недешево. Правда, когда она это делала, с ней еще не происходило ничего необычного. Тогда она думала, что легко можно сделать татуировку или проколоть пупок, а затем не раскаиваться в этом. Не ощущать боли и страха при воспоминании об иголках или лезвиях. Рану ножом она тоже нанесла себе необдуманно и теперь уже очень об этом жалела. Если бы только не предположение, что этим она спасла жизнь Мориссы… Хотя, учитывая состояние жертвы, можно было и не стараться ради ее спасения. Для нее легче было бы умереть.

И все же Клер тревожила одна мысль: а если бы она нанесла себе рану поглубже? Тогда ей удалось бы спасти кого-то в буквальном смысле, чтобы некто, предназначенный в жертву, остался живым и почти невредимым только благодаря тому, что она пролила свою кровь, чтобы выкупить его?