Изумленный капитан - [13]

Толпа медленно расходилась.

– А зачем все-таки таскать его по улицам? – робко спросила Софья у востроносого гардемарина, который ни на шаг не отходил от Софьи.

– Закон такой: артикул сто шестьдесят семь, – колол Софью острыми глазками гардемарин.

– Да не сто шестьдесят семь, а сто шестьдесят четвертый артикул, – улыбаясь белыми, ровными зубами, сказал его длинноногий товарищ. – Дался тебе в память сто шестьдесят седьмой!

Софье вдруг стало стыдно, что она говорит с незнакомыми. Она круто повернулась и, не оглядываясь, быстро пошла к Адмиралтейству.

– Куда же вы, цыганочка? – кричал вслед востроносый гардемарин.

– Да брось ты, Масальский! Хочешь и вправду сто шестьдесят седьмой артикул заработать! – смеялся товарищ.

Софья почти бежала. Из головы не выходила ужасная процессия.

«Кто такой профос?» – думала она.

Но, вместе с этими мыслями, мелькали и другие:

«Востроглазый – такой смешной, лицо, точно у курицы – без подбородка. А тот высокий очень недурен».

V

– С духовными архиепископ сам справится: на Лазаря Кабакова хорошее доношение состряпали, все его продерзости вывели – и как на мосту, у Алениной трубы, пьяным валялся и как в епитрахили верхом на лошади ездил. А вот чем бы князю Гагарину рот замазать?

Галатьянов озабоченно посмотрел на Шилу.

– Кому? Губернатору? Балаболке этой? А он при чем тут? – удивился Шила.

– В следственной комиссии на архиепископа горы роет.

– За что?

– Чорт его знает. Обиделся, должно быть, что Филофей ему меду митрополичьего не прислал.

Шила сосредоточенно думал о чем-то, пощупывая свою пегую, клинышком, бородку.

Они стояли у гостиных рядов, на углу. Мимо них шли с базара и на базар пешеходы, ехали подводы.

Базар шумел. Ржали лошади. Где-то пронзительно визжал поросенок.

Слепцы-нищие монотонно тянули божественную песню:

Взойди, паненка,

На круту гору,

Ой, Езу, мой Езу,

На круту гору.

Гремя колесами, с площади выехала порожняя телега. Мужик, сидевший в телеге, увидев Шилу и Галатьянова, содрал с головы шапку.

Шила глянул на него и просиял:

– Михалка! Печкуров! Погоди! – весело крикнул он.

Мужик послушно остановил лошадь.

– С чем это приезжал? – подходя к нему, спросил Шила.

– Мясо привозил – хозяин корову зарезал.

– Что ж, Боруху мытных и корчемных доходов уже мало? Мясом торговать задумал? – помрачнев вдруг, сказал Шила.

– Не, корова объелась житом, ее и прирезали.

– Почему сам Борух или его сынок Вульф не повезли, тебе доверили?

– Вчера ж была суббота: им ни ездить, ни торговать нельзя – грех.

– А что ты воскресенья не соблюдаешь – это ничего?

– Э, мне – соблюдай, не соблюдай – одна корысть: все равно без хлеба сидеть! – иронически улыбаясь, махнул рукой Печкуров. – Орем землю да глину, а едим мякину, как говорится…

– У меня, Михалка, к тебе дело есть. Заедем на минутку к нам, – сказал Шила.

– Проше, – ответил Печкуров, услужливо уступая место, а сам садясь в передок телеги.

– Пане Галатьянов, поехали, – кивнул Шила.

Грек, не понимая еще, какое отношение может иметь эта встреча к их недавнему разговору, послушно сел в телегу рядом с Шилой.

* * *

Корчма была набита битком – разъезжались с базара, и народ все время прибывал.

На лавках за расшатанным столом давно не хватало места – пили стоя. Двое питухов удобно расположились в углу, усевшись на черном от стародавней грязи, заплеванном полу.

У стойки было особенно тесно – лезли, толкаясь, к бочке с полпивом.

За бочкой лежало пропитое добро: поношенная свитка, новые лапти, трубка полотна, старый хомут. А сверху всего нелепо подпрыгивали связанные по ногам курица и петух, – хозяин, видимо, не донес их до базара. В корчме стоял дым коромыслом – шум, гам, песни, ругань.

Кто-то стучал по столу кулаком так, что дребезжала посуда. Кто-то надсадно икал и отплевывался. Какая-то подгулявшая баба задорно пела «подушечку»:

Чи ты стар, чи не дюж,

Иль якое лихо,

Я чешуся, копошуся,

А ты лежишь тихо.

Подушечка, подушечка,

Да ты пуховая,

Молодушка, молодушка,

Да ты молодая…

Лысый пьяненький дед в дырявой посконной рубахе, подпоясанной лыком, все время лез к бочке, ругаясь со всеми и крича целовальнику:

– Серега, орлёная твоя душа. Отдай шапку!

Целовальник, проворный русоволосый парень, делал свое дело, не обращая внимания на крики.

– Хитер, дед, – пропил шапку, а теперь назад требуешь! – пошутил кто-то.

– Не, не пропил – в бочку свалилалсь, – ответил дед. И вдруг, поняв безнадежность положения, заплакал пьяненькими слезами: – Шапку!..

– Демьяныч, вынь, пусть не скулит! – попросил целовальника чей-то трезвый голос.

Целовальник, наливая полпиво, подцепил ковшом и вытащил из бочки что-то намокшее, бурое.

– Это, что ль, твоя? Принимай!

Народ расступился. Дед, пошатываясь, шагнул к бочке и взял из рук целовальника порядком намокший войлочный колпак.

– В другой раз будешь знать, как над бочкой ворон ловить! Пьешь, так пей, а не ротозейничай! – сказал целовальник, вытирая мокрые руки о свои русые волосы.

А дед в это время, подставив рот, выжимал из шапки полпиво.

По бороде текла какая-то бурая смесь полпива и грязи.

– Вот догадался…

– От такого сусла сразу протрезвеешь, – смеялись кругом.

Печкуров не видел этой сцены – он сидел в противоположном углу за столом. Шила подарил ему за рассказ о зверовичском откупщике шесть грошей, и Печкуров пропивал их.