Изумленный капитан - [10]

– Софьюшка, голубь, не бойся, это я!

Софья узнала голос архиерейского толмача.

– Что надо?

Стол чуть отодвинулся в сторону. Руки дотянулись уже к ее коленям.

Тогда обезумевшая Софья изо всех сил ударила в лицо грека – в этот орлиный нос, в эти вывороченные губы.

Руки отпрянули куда-то в темноту.

Софья сидела, дрожа от страха и негодования, и ждала нового нападения.

Галатьянов сморкался, сплевывая на пол. Затем, уже не заботясь о том, чтобы выходило тихо, он тяжело оперся о стол и со злостью зашептал:

– У, монастырская недотрога! Лярва! Жидовка!

Софья, холодея от ужаса, вжималась в угол. Молчала.

Под печкой заорал петух.

Грек шевелился уже на своем месте – по ту сторону стола.

Софья сидела, прислушиваясь: не полезет ли еще под стол.

Но Галатьянов скоро захрапел.

…Второй раз Софью разбудил стук: кто-то стучал в оконце избы. Софья в испуге подняла голову с колен – она спала сидя.

– Хозяин, отопри!

– Господи, наши приехали. Платон! – обрадовалась Софья: она узнала по голосу капитанского денщика.

III

Возницын ел, не подымая глаз от тарелки: сегодня за обедом сестра завела свой любимый разговор – читала брату наставления. Ведь, хоть и сводная (отец у них был один, дьяк Разрядного приказа, Артемий Богданович), да все-таки старшая сестра.

Вчера вернулись из Москвы адмиралтейские подводы, видимо, кто-то рассказал Матреше, как ее Иван Акимович, который отправился с царем праздновать Ништадтский мир, допился до чортиков. И сейчас Матреша вымещала все на брате.

Всегда невозмутимая, Матрена Артемьевна отчитывала брата спокойным, ровным голосом. Этот спокойный голос раздражал Возницына: монотонный, он напоминал надоедливое жужжанье неотвязчивого комара.

«Пусть лучше бранилась бы уж, чем таким елейным голоском проповедывать» – со злостью думал Возницын.

Он ел торопясь, чтобы поскорее избавиться от этих давно известных сестриных рацей.

– Все по-своему норовишь делать, Сашенька. Ничьих советов не слушаешь. Смолоду хочешь своим умом жить. И во всем-то виновата твоя мать – не воспитала с детства в послушании к старшим. Отдала в немецкую слободу учиться – вот и вышел неслух.

Возницын недовольно сдвинул брови. Ему было неприятно, что сестра, как все падчерицы вообще, недолюбливает его матери.

– А кабы сидел дома над азбуковником, как мы, да кабы учил тебя дьячок…

– Российской грамоте словолитец типографский, Петров, обучал, – буркнул Возницын.

– Пьяница. Горький человек, – бесстрастно прибавила Матрена Артемьевна.

– А ваш дьяк от Введения, Пафнутий, разве не потреблял вина? Я и то помню, как он в сенях валялся…

Матрена Артемьевна пропустила мимо ушей замечание брата.

– Вот со всякими этими тередорщиками да батырщиками возился, потому теперь и самого от книги не оторвать! А что толку-то? – Иван Акимович мой кроме псалтыри ничего не читал, а до контр адмирала дослужился. Книга, Сашенька, не поможет: надо самому дорогу себе пробивать! В прошлом, семьсот двадцатом годе, говорили тебе: поезжай, Сашенька, за море! У царя на виду был бы, человеком стал бы!..

– Я и без этого человеком буду…

– Погляжу я на тебя, Сашенька, упрям ты – ровно дядюшка Прокофий Богданович. Тот вот так же делал по-своему, пока царь Петр не отослал в вотчину. Тоже, как и ты, всякие книги читывал – и латынские и польские, а однако Шафиров обскакал! Думский дьяк, а стыдно молвить – умер в безвестности, как площадной подьячий!.. Дай, Сашенька, я тебе еще пирога с кашей прибавлю, – протянула руку Матрена Артемьевна.

«Всегда скупая, а сегодня не жалеет. Хочет, чтобы подольше меня отчитывать» – мелькнуло в голове.

– Нет, благодарствую, я – сыт, – сказал Возницын, вставая от стола.

– Ну, хорошо, не слушал нас тут, бог с тобой. Поедешь в низовый поход – гляди, хоть в Астрахани отличись! – бросила вдогонку брату Матрена Артемьевна.

– Ладно уж, – ответил Возницын, открывая дверь в свою каморку. Так не хотелось уезжать из ставшего за семь лет близким Питербурха куда-то в далекую Астрахань. Но всегда от этих глупых разговоров от этой постылой опеки Матреши, ей-ей, тошно.

Чорт с ним, с походом! Скорей бы уж ехать! По крайней мере сам себе хозяином будешь!

Возницын глянул в небольшое оконце.

Апрельское небо было так прозрачно. Вокруг адмиралтейской башни, повизгивая, носились стрижи.

Неясная грусть сжала сердце. Захотелось чьей-то ласки, теплых, участливых слов.

И тотчас же перед глазами встало красивое лицо гречанки, хозяйки Борютиных.

С того памятного вечера, когда захмелевший Возницын поцеловал ее в губы, гречанка при встрече с Возницыным глядела на него как-то особенно и лукаво улыбалась.

Возницыну от этого взгляда становилось неловко и вместе с тем приятно.

Хотелось еще раз остаться наедине c ней, но все как-то не получалось. Сколько раз невзначай ни заходил к приятелям Возницын, всегда один из Борютиных был дома.

«А ведь сегодня Лука стоит на карауле у часового колокола, а Савка с Андрюшей Дашковым ладился идти удить рыбу… Разве сходить?»

От этой мысли сладко заныло в груди. Кровь бросилась в лицо.

Возницин воровато оглянулся на дверь и, сняв со стены парик, стал торопливо одеваться.

Матрена Артемьевна говорила на кухне с дворовой девушкой – та гремела посудой, – и Возницын на цыпочках, неслышно прошмыгнул в сени.