Изумительное буйство цвета - [74]

— Есть некая ценность в том, что ты наделен даром художника, — говорит Джейк, по-прежнему сохраняющий спокойствие. — Я полагаю, что-то от этой ерунды мы унаследовали от папы.

Маргарет смотрит мимо Джейка и не говорит ничего. Возможно, она думает, что он серьезный скрипач, а не уличный музыкант, который живет на зарплату жены. Как наивно думать, что можно докопаться до правды? У каждого она своя.

Отец опускает руки и улыбается. Меня расстраивает его очевидная радость при виде ее поражения, разочаровывает его неспособность прощать. Я хочу, чтобы он прекратил вести себя как ребенок и продемонстрировал ту душевную щедрость и доброту, которые, я знаю, ему присущи.

— Таким образом, в конце концов ты сдалась, — говорит Адриан. — Ты не приехала домой и не попыталась поговорить с нами?

— На самом деле я вернулась почти сразу же, через неделю; думала, что застану вас дома — были летние каникулы, — но вас не было. Я увидела, как вышел ваш отец, и решилась войти, чтобы поговорить с вами и забрать кое-что из своих вещей. Так, одежду, книги, фотографии… Я подумала, что вы все сможете приехать ко мне позже, когда у меня будет дом. Но вас дома не оказалось, и все-все, что могло бы свидетельствовать о моей жизни, исчезло. Полностью исчезло. Как будто меня никогда и не было. Как вы полагаете, каково это: вернуться туда, где ты прожил последние девятнадцать лет своей жизни, и обнаружить, что не осталось ни единого местечка, говорящего о твоем присутствии?

— Отец все сжег, — говорит Адриан. — Мы смотрели, как он это делал.

— В этом он весь.

— Не полагаешь ли ты, что мне следовало хранить все это барахло и с умилением ждать, когда ты вернешься…

— Едва ли. Я-то знала, как устроена твоя голова…

— Не имела ни малейшего представления. Ты не способна была это понять.

А где же была я? Папы не было дома, мальчики, по всей видимости, гуляли с друзьями, но где была я? Кто же за мной присматривал?

— Почему ты не оставила нам записки? — говорит Адриан. — Могла бы оставить у меня в спальне. Отец и не узнал бы никогда.

— Я подумала… — она повышает голос, — я подумала, что вы все меня вычеркнули. Решила, что, по всей видимости, не нужна вам. Поэтому и ушла и больше никогда не возвращалась. — Она плачет, огромные слезы медленно вытекают из ее узких, маленьких глаз и катятся вниз по черным от размазанной туши щекам. Я не могу на нее смотреть. — И вот я вновь вижу вашего отца и понимаю, что была неправа. Мне не следовало оставлять вас на его попечение.

— В другой раз ты не смогла бы зайти, — говорит отец. — Я поменял все замки.

— Вот это неудивительно, даже совсем неудивительно. Я и тогда никак не могла понять, почему ты все еще этого не сделал.

— Хотел, чтобы ты пришла и обнаружила, что никаких следов в нашей жизни от тебя не осталось.

Она вытирает глаза и всех нас оглядывает.

— Посмотрите, — говорит она. — Вот мужчина, с которым я жила! Не знал, как избавиться от вашей матери.

Почему мой отец так жесток? Раньше я в нем этого не замечала. Откуда эта отвратительная черта, позволяющая ему наслаждаться ее горем? Как ему удавалось ее скрывать? Может, он культивировал жестокость, оставаясь наедине с собой, растил ее специально для того, чтобы проявить при необходимости, во всей полноте и совершенстве?

Он в это время бурчит себе под нос:

— И все то время, когда я мог рисовать, я растрачивал на то, чтобы готовить, гладить, мыть посуду…

Как мне хочется, чтобы он перестал. Его бормотание затихает, постепенно переходя в относительную тишину, периодически прерываемую случайными, плохо выговариваемыми словами. Мне хотелось бы разубедить его. Он вырастил нас сам — никакой помощи от Анджелы, Филиппы, Мэри и прочих не было. Он нас любил, он о нас заботился. Он был мне и матерью и отцом. Передо мной внезапно возникает ясная картина: я у него в мастерской, играю с бумагой и фломастерами, пытаюсь копировать его картину на холсте. «Будь смелее, Китти, — говорил он. — Используй все цвета, смешивай их, не бойся их. Цвет — это жизнь».

— А ты совсем не изменился. Такой же претенциозный, каким был всегда. «Я художник», — сказал ты мне и моим родителям, и я верила тебе долгие годы. Если бы ты не терял так много времени, рисуя картины…

— Терял время, рисуя картины? К твоему сведению, я добился большого успеха… Мои картины проданы в Америке, в Бразилии, на Цейлоне…

— Цейлона больше нет, — говорит Адриан. — Теперь это Шри-Ланка.

— Да где бы то ни было, — говорит отец. — В Шри-Ланке, Камбодже, Монголии, Пекине…

— Вы преувеличиваете, — раздраженно говорит Джеймс. — Кому в Китае могут понадобиться ваши изображения европейских пляжей?

— На самом деле, — говорит отец, — я продал много картин в Китай.

Он берет колоду карт и начинает швырять их в Джеймса одну за другой. Одни падают мимо, другие — нет. Они выскальзывают и печально сползают на пол. Вот карта с «Женщиной французского лейтенанта» на обороте, из фильма, пейзаж у моря. Джереми Айронз и Мэрил Стрип.

— Впадаем в детство? — говорит Джеймс и очаровательно улыбается. Ему нравится наблюдать, как моего отца загоняют в угол. Он аккуратно подбирает карты и начинает снова складывать их в ровненькую пачку.