Изразец - [3]

А тайна непрестанно наплывала

И отлетала снова. А потом

Все это рассказал я другу. Он же

В ответ: А знаешь, в этой самой церкви

Венчался Пушкин. Тут лишь понял я,

Что значила тех линий простота,

И свет, и крест, и тихое томленье,

И радость, и предчувствие беды.

Натали

Наталья Пушкина. Наташа Гончарова.

Ты звонкой девочкой вбежала в дом чужой,

Где грянула в паркет Петровская подкова,

И командор ступал гранитною стопой.

Где обаянием неизʼяснимой власти

Тебя опутала стихов тугая нить,

Где хлынул на тебя самум арабской страсти

И приневоливал его огонь делить,

Как часто полночью, в уюте русской спальной

Ладонь прохладная касалась глаз твоих,

И ты, впросонках вся внимала песне дальной

О бедном рыцаре в просторах стран чужих.

Головка бедная. Мадонна снеговая.

Шесть лет плененная в святилище камеи.

Кто укорит тебя, что молодость живая

Твоя не вынесла любви державной плен.

Пускай разорвана священная завеса,

И ринулись в певца из потрясенной мглы

Мазурки шпорный звон, и тонкий ус Дантеса,

И Кухенрейтера граненные стволы.

Пусть пуля жадная и дымный снег кровавый

У роковых весов склонили острие,

Пускай лишились мы России лучшей славы,

Морошки блюдечко — прощение твое.

Наташа милая. Ты радость и страданье.

Ты терн трагический меж пьяных роз венца,

И создано тобой чудесное преданье

О гордой гибели негордого певца.

Могила Баратынского

Я посетил величественный город,

Подземную, безмолвную столицу,

Где каждый дом украшен мавзолеем,

А мавзолей отягощен крестом.

Я проходил по мягкой меди листьев,

Влеклись глаза вдоль твердых барельефов.

И тлела мысль теплом и ломкой болью,

Священные встречая имена.

Но проходил, не замедляя шага.

Меня манил неогражденный камень,

Где иссечен великолепный профиль

Дорически-прекрасного певца.

О чистота всесовершенных линий,

Напрягшихся в певучем равновесьи,

О ясная и умная прохлада

В Финляндии зачатых Пропилей.

О счастьи скорбь, томление о Музе,

И мысли боль, и отягченный якорь,

Что подняли марсельские матросы, —

Все в ясности отпечатлелось тут.

Ермолов

Он откомандовал. В алмазные ножны

Победоносная упряталася шпага.

Довольно. Тридцать лет тяжелый плуг войны

Как вол упорная влекла его отвага.

Пора и отдохнуть. Дорогу молодым.

Немало думано и свершено не мало.

Чечня и Дагестан еще дрожат пред ним,

«Ермоловъ» выбито на крутизнах Дарьяла.

И те же восемь букв летучею хвалой

В Кавказском Пленнике сам Пушкин осеняет.

Чего еще? Теперь Ермолов пьет покой,

В уединении Ермолов отдыхает.

И злость безвластия лишь раз его ожгла

И птицы старости ему лишь раз пропели,

Когда июльским днем с Кавказа весть пришла

О том, что Лермонтов застрелен на дуэли.

Он хрустнул пальцами и над столом поник,

Дыбились волоса, и клокотали брови,

А ночью три строки легло в его дневник:

«Меня там не было; я бы удвоил крови.

Убийцу сей же час я бы послал в поход,

В передовой огонь, в дозоры и патрули,

Я по хронометру расчислил бы вперед,

Как долго жить ему до справедливой пули».

«Сижу, окутан влажной простынею…»

Сижу, окутан влажной простынею.

Лицо покрыто пеною снеговой.

И тоненьким стальным сверчком стрекочет

Вдоль щек моих источенная бритва.

А за дверьми шумит базар старинный,

Неспешный ветер шевелит солому,

Алеют фески, точно перец красный,

И ослик с коробами спелой сливы

Поник, и тут же старичок-торговец

Ленивое веретено вращает.

Какая глушь. Какая старь. Который

Над нами век проносится? Ужели

В своем движении повторном время

Все теми же путями пробегает?

И вдруг цырульник подает мне тазик,

Свинцовый тазик с выемчатым краем,

Точь-в-точь такой, как Дон-Кихот когда-то

Взял вместо шлема в площадной цырульне.

О нет. Себя не повторяет время.

Пусть все как встарь, но сердце внове немо:

Носильщиком влачит сухое бремя,

Не обретя мечтательного шлема.