Изобретение велосипеда - [64]
Каждый вечер Костя набирал номер Инны и, когда она отвечала, вешал трубку. «Она дома, — радовался Костя. — Как хорошо, что она дома!»
Образовавшийся вакуум общения отчасти восполняли беседы с матерью за ужином, когда Костя, уже не стесняясь, брал из пачки «Беломор» и курил, размышляя, как бы ещё раз наведаться в комнату старухи, взять какую-нибудь интересную книгу. Вместо изъятых книг Костя ставил в старухин шкаф тома Большой Советской Энциклопедии, и старуха ничего не замечала.
— Как у тебя дела? — иногда спрашивала мать и внимательно смотрела на Костю сквозь очки. Глаза у матери в очках были необыкновенно большими и добрыми.
— Занимаюсь, — отвечал Костя. — Только мне надоело сто раз читать одно и то же. Если на экзаменах будут спрашивать по программе, я всё сдам на «отлично»…
— Ты так уверен?
— И потом мне надоело думать: поступлю, не поступлю, что будет, если не поступлю? Я к первому августа, наверное, психом стану.
— Всё-таки странно, что ты так упорно хочешь поступать на восточный, — говорила мать. Она сидела на кухне, маленькая, сухонькая, с морщинистым лицом, в волосах буйно светилась седина.
— Не странно это, не странно, — отвечал Костя. — Понимаешь, у меня нет, например, никакого желания изучать литературу как предмет. Книгу, я имею в виду художественную, можно прочесть, но на кой чёрт её изучать?
— То же самое ты скоро станешь болтать и про свой Восток, — говорила мать. — Вечно у тебя какие-то дурацкие теории…
— Это не теории, — возражал Костя. — Что значит быть литературоведом? Знать о книжке больше, чем написано в книжке? Зачем копаться в чужом воображении? Зачем тупо размышлять над каждой строчкой? Это, в конце концов, неэтично по отношению к писателю! Литературоведение — это когда ищешь в чужих книжках подтверждение собственным мыслям! А изучая какую-нибудь древнюю культуру, её язык, я буду объективен. Пусть уж лучше я буду разбираться в каменных топорах, но не в книгах!
— Странный подход, — пожимала плечами мать. — Как можно сравнивать книги и каменные топоры?
— А вот и можно, — смеялся Костя. — И человек, который изучает каменные топоры, больше учёный, нежели человек, который изучает книги. Потому что человек, изучающий каменные топоры, кое-что знает о книгах, а человек, изучающий книги, ни черта не знает о каменных топорах…
— А из книг? — улыбнулась мать. — Из книг разве нельзя узнать о каменных топорах?
— Я не имею в виду научную литературу, — отвечал Костя. — Я имею в виду художественную…
— В общем, поняла я твою теорию, — вздыхала мать. — Лучше быть первым парнем на деревне, чем последним в городе… Так?
— Лучше быть самим собой, — ответил Костя. — И зависеть только от бесстрастных исторических фактов. От костей, найденных у первобытного костра.
— В таком случае ты заблуждаешься насчёт истории, — сказала мать.
— Поживём — увидим, — ответил Костя.
47
Рейс на Симферополь задерживали три раза. Гектор торчал в аэропорту с шести утра, так как прочитал на обратной стороне чудом купленного накануне билета, что регистрацию необходимо пройти за час до вылета. Он сидел в мягком аэропортовском кресле и слушал, как объявляют посадки на Красноярск, Благовещенск (сразу вспоминался Костя со своей несуществующей дачей), Магадан, Петропавловск-Камчатский. «Наверное, — думал Гектор, — они считают тех, кто летит в Симферополь, бездельниками, любителями красивой жизни, поэтому хотят сначала отправить тружеников в далёкие северные районы…» Рядом расположился матрос. Он покрутил ручку транзисторного приёмника. Запела трагическая певица Далида. Гектор Далиду любил. «Каждое чувство, — считал семнадцатилетний Гектор Садофьев, — однозначным быть не может… Не имеет права быть однозначным! Всегда есть оборотная сторона медали! И истинное искусство, — делал вывод Гектор Садофьев, — должно ходить по круглому ребру этой медали, туда-сюда заглядывая…»
«Ничто не вечно…» — пела на французском Далида. «Ничто не вечно…» Матрос-тихоокеанец задумчиво её слушал. Музыкальная муха медленно ползла по сверкающей шпаге-антенне.
«Ничто не вечно…»
«Может, сдать билет и поехать домой? — подумал Гектор, глядя на эту муху. — Зачем мне в Крым? Ах, Алина, Алина…»
«Ничто не вечно…»
Самолёты разбегались и исчезали в небе. Даже в Париж к тоскующей Далиде улетел самолёт.
«Ничто не вечно…»
Посадку на Симферополь объявили в четыре часа дня. На крыльях старичка Ту-104 солнце пасло свои заячьи стада, весело зеленела вокруг взлётной полосы трава, и любопытный локатор вертел головой над стеклянной диспетчерской. Гектор смотрел в круглое окно и думал о птицах, из-за которых разбиваются самолёты. Птицы эти — голуби, скворцы и галки — гуляли по полю, не обращая внимания на ревущие моторы. Появилась стюардесса с конфетами. Самолёт поскакал на взлёт. Гектору стало не по себе, когда самолёт, не успев толком взлететь, начал качать в воздухе крыльями, переваливаться с боку на бок, а земля внизу в это время напоминала выколачиваемый ковёр.
«Ничто не вечно…»
Пульсировала в голове трусливая мыслишка, что, хотя разбивается один самолёт из миллиона, всё-таки есть же этот проклятый один самолёт, и где гарантия, что он не тот, на котором сейчас летит в Симферополь бывший десятиклассник Гектор Садофьев.
