Изобретая все на свете - [5]

— Да, размышлять ты всегда умел, — говорит Она. — А вот довести идею до ума — для тебя камень преткновения. А мир требует доказательства гениальных изобретений. Думаю, тебе это известно.

Она расхаживает по основанию пьедестала. Я замечаю в Ее походке легкую заминку.

— Как ты себя чувствуешь? — спрашиваю я.

— Нормально. — Она оборачивается ко мне, пристально смотрит и меняет тему: — Но есть еще вопрос о деньгах.

— Да. Я никогда не хотел верить, что изобретение требует денег, но в последнее время обнаружил, что хорошие идеи не приносят дохода.

Она улыбается моим словам.

— Ты уже семьдесят раз мог бы разбогатеть, — напоминает Она.

— Да, — соглашаюсь я, — это верно.

— Ты предпочел свободу. «Я не потерплю вмешательства каких-то там экспертов», [3]— говорил ты.

Теперь мой черед улыбнуться.

— И в самом деле. — Я нагибаюсь к Ней. — Кто может владеть невидимыми волнами, идущими по воздуху?

— Верно, а все же каким-то образом люди то и дело становятся хозяевами неосязаемых вещей.

— Которые принадлежат нам всем! Никому! Маркони, — я сплевываю, чтобы напомнить Ей, — всегда был изобретателем вдвое хуже меня.

Она ерошит перышки и смотрит на меня, не мигая. Я втягиваю голову в плечи, чтобы замять последние слова, грубый промах.

— Маркони, — напоминает Она, — уже шесть лет как умер.

Она уставилась на меня пустым взглядом, и я стараюсь, ради Нее, вообразить Маркони в ситуации, где он проявляет благородство. Ласкает детей или заботится о престарелых родителях. Пытаюсь представить, как Маркони останавливается полюбоваться цветущим полем лилового мышиного горошка. Маркони нагибается, вдыхает аромат, улыбается, но все равно в его левой руке мне видится белый шарф, развевающийся на ветру как знамя победы.

— Прошу тебя, — наконец заговаривает Она, — не будем вспоминать об этой старой истории, милый.

Ее глаза по-прежнему не мигают. Она говорит со мной, и Ее слова как гром, как молния, испепеляющая мои горькие мысли о Маркони.

Брайант-парк похож на сон. Мы одни, вопрос ускользнул прочь от своих ответов. Она заканчивает свой ужин, а я тем временем наблюдаю, как в остывающем воздухе становится заметным пар дыхания.

— Холодает, — говорю я Ей.

— Да.

— Может, ты переберешься в отель? Я могу устроить для тебя на подоконнике отдельную коробку. Там будет теплее. Завтра Новый Год.

Она обдумывает предложение. Она мало похожа на других птиц, толкущихся у меня на подоконнике.

— Пожалуйста. Я беспокоюсь.

— Хм-м.

Она задумалась.

— Возвращайся со мной в отель.

— Прошу прощения? — произносит низкий мужской голос. Голос явно принадлежит не Ей.

Я поднимаю глаза. Передо мной усталый полицейский. Голова у него почти такой же величины, как у бронзового Гете. Плечи втрое шире моих. В руках у него тяжелая дубинка ночного патрульного. Не увидев поблизости других людей, он, как видно, решил, что я обращаюсь к нему. Эта мысль смешит меня.

Любой проходящий мимо человек решил бы, что я, сидя один в пустынном парке, разговариваю сам с собой. Вот что мешает мне иметь дело с большинством людей. Их слух и зрение, да и все их чувства настроены принимать информацию в очень узком диапазоне частот. Я, как могу, собираюсь с духом.

— Глаза в глаза тебе сейчас не я ль гляжу проникновенно, и не присутствие ль вселенной незримо явно возле нас? [4]

— Бога ради, о чем это вы? — спрашивает полицейский.

— Гете, — поясняю я, кивая на статую за его плечом.

— Двигай-ка домой, старикан. Поздно уже и холодно. Ты здесь до смерти простудишься.

Старикан! Она все еще сидит на углу пьедестала бюста. Голову отлил Карл Фишер в 1832 году, затем она какое-то время находилась в Гете-клубе, здесь, в Нью-Йорке, а потом они передали ее в музей искусств Метрополитен. Музею она была ни к чему, потому он несколько лет назад «пожертвовал» ее Брайант-парку. Голову Гете гоняли с места на место почти столько же, сколько меня.

— Я-то знаю, каково тебе, — обращаюсь я к голове.

Гете молчит.

— Давай, старина, — говорит полисмен, нагибаясь, чтобы ухватить меня за локоть.

Кажется, меня выпроваживают из Брайант-парка.

— Этот шут понятия не имеет, кто я такой, — говорю я ей. — Он принимает меня за бродягу.

Она присматривается ко мне, словно мерку снимает. Она одна все видит сквозь наслоения прожитых лет. Она гордится мной.

— Почему ты ему не скажешь? — спрашивает она. — Ты изобрел радио и переменный ток.

Гете наконец вступает в разговор.

— О, да! — произносит он саркастически. — Не сомневаюсь, он бы вам поверил.

Полицейский никого из них не слышит. А если бы и слышал — Гете прав, он не поверил бы ни единому слову.

— Вы, верно, король Англии, — говорит коп. — Мы здесь каждую неделю подбираем с десяток королей Англии.

Он обхватывает мой локоть своей медвежьей лапищей и направляет меня прямо к выходу из парка. Я остро чувствую, что сопротивление бесполезно.

— Ты со мной? — окликаю я Ее, но, обернувшись к пьедесталу, вижу, что Ее уже нет. Единственное, в чем не приходится сомневаться — крепкая хватка полицейского. Голубка моя улетела, захватив с собой все, что я знаю — отель «Нью-Йоркер», Смиляны, голубей, мою жизнь знаменитого изобретателя.

* * *