Изобличитель. Кровь, золото, собака - [2]

– Добрый день, господин подпоручик, – раздался за спиной мелодичный и весьма даже знакомый девичий голос.

Ахиллес обернулся. Ну, разумеется, неразлучная парочка, Ванда Лесневская и Катенька Макеева, пусть и гимназистки последнего класса, но сейчас в модных летних платьях выглядевшие взрослыми барышнями.

Зная язычок Ванды, он ожидал сюрпризов. И не ошибся: Ванда, улыбчиво щурясь, сказала нараспев:

– Любопытно бы узнать, что за философские мысли вас обуревают, Одиссей Петрович… У вас сейчас столь байроновский вид…

Ванда прекрасно знала, как его зовут: они были знакомы и даже танцевали на двух балах в Дворянском собрании. Так что запамятовать или напутать никак не могла, юная чертовка… Развлекалась по своему обыкновению. Не перечесть пострадавших от ее острого язычка. Особенно это касалось тех, кто пытался за ней ухаживать с соблюдением всех приличий – Ахиллес, правда, к таковым не относился, но все равно давненько числился среди жертв.

– Правда-правда. Совершенно байроновский вид, Одиссей Петрович. – Она картинно изобразила смущение, коего не имелось ни капли. – Ой, простите, Ахиллес Петрович! Вечно я путаю имена, географические названия и тому подобное, беспамятная…

Ей было весело. Катеньке тоже. Ахиллесу – ничуть, но он не сердился – не мог он на нее сердиться. Глупо и смешно, в конце-то концов, офицеру российской императорской армии всерьез сердиться на гимназистку, известную на весь город язычком без костей. К тому же… Катенька была хороша, но Ванда – вовсе уж очаровательна, златовласая и сероглазая внучка ссыльного поляка. Временами Ахиллесу думалось, что именно так выглядели красавицы-шляхтенки старинных времен, когда в чистом поле сшибалась бешеная конница, и герои Генрика Сенкевича рубились то с татарами, то со шведами, то с казаками.

Невозможно сердиться на таких красивых – в особенности когда шутки, в общем, безобидны. Хорошо еще, что Ахиллес не был в нее влюблен, а вот поручик Басаргин вздыхал по ней всерьез и однажды даже попытался объясниться, но вернулся мрачнее тучи. Подробностями свидания он ни с кем не делился, даже будучи изрядно пьян – но и так ясно: кончилось все тем, что острый язычок Ванды вновь себя проявил во всей красе, и Басаргин оказался в роли Наполеона. С одним немаловажным уточнением: Наполеона под Ватерлоо…

Ну разумеется, обе проказницы с любопытством наблюдали за его реакцией. Однако Ахиллес не собирался доставлять им такого удовольствия, показывать, что задет. Благо он и в самом деле был нисколечко не задет. Ага, легонькое разочарование в красивых серых глазах – жертва не признала себя жертвой.

– Да, разумеется, – сказал Ахиллес. – Беспамятство ваше хорошо известно… но вам оно идет.

– Вы рассердились? – с самым невинным видом спросила Ванда.

– Ну что вы, нисколечко, – ответил Ахиллес. – Сожалею лишь о том, что я не Байрон…

– Испытываете тягу к стихосложению?

– Нет, никогда за собой такого не замечал, – сказал Ахиллес. – Я о другом. Вспомнилось другое… Я где-то читал, что однажды лорд Байрон самым натуральным образом выпорол розгами некую близкую ему особу. За злой язычок.

Ванда прищурилась:

– Я беспамятная, но не глупенькая, Одиссей Петрович. Намек достаточно прозрачен… Но я-то не близкая вам особа…

Из-под опущенных ресниц она послала Ахиллесу совершенно женский взгляд – томный, обольстительный, многое обещавший. Он даже смутился чуточку: никогда не робел перед прекрасным полом, но такой взгляд у гимназистки, пусть даже последнего, восьмого класса… Времена и нравы нынче наступили свободные, о нынешних гимназистках в газетах можно прочесть немало интересного. И где успела научиться таким вот взглядам? Правда, говорят, женщины этим искусством владеют чуть ли не с колыбели. И если вспомнить не столь уж давнюю историю с настоящей бурей в семействе Шагариных… Нет, ему хотелось верить, что Ванда не такая. Никаких особенных чувств Ахиллес к ней не испытывал, но ему отчего-то хотелось, чтобы красивые девушки оставались чистыми…

И снова две проказницы с любопытством следили за его реакцией. Но не показывать же перед ними смущение? Самому, что ли, попробовать ее смутить?

– Да, действительно, мадемуазель Ванда… – сказал он с самым беззаботным видом. – Однако, ежели поразмыслить, отыщутся другие способы мести за острый язычок, гораздо более безобидные, чем грубые розги, но действенные…

– Интересно, какие же? – вновь по-кошачьи прищурилась Ванда.

– Все очень просто, – сказал Ахиллес с обаятельной улыбкой. – Когда вы закончите гимназический курс, я по всем правилам попрошу у ваших родителей вашей руки[2]. Меня, конечно, никак нельзя назвать «хорошей партией», состояния у меня нет, но я как-никак дворянин и офицер с перспективой военной карьеры. Ваш батюшка, простите за откровенность, тоже не из богачей, по чину не более чем штатский капитан, именьице у вас крохотное. К тому же мы с вами живем, посмотрим правде в глаза, в глухой провинции. Здесь и требования к женихам не столь высоки, как в столицах или городах покрупнее… Словом, ваши родители могут усмотреть во мне подходящую кандидатуру…

– Ах, вот оно что… – протянула Ванда, нисколечко не выглядевшая возмущенной. – А потом, на правах законного супруга, вы получите полную возможность пороть меня розгами? Да? Одиссей Петрович, мы как-никак живем в двадцатом столетии от Рождества Христова, и не где-нибудь в Турции – или где там девушек выдают замуж без их согласия. Я просто откажусь, и все.