Измеряя мир - [44]

Бонплан закрыл глаза, вновь открыл их и изумленно огляделся, словно забыл на мгновение, где находится. Он закашлялся и снова глотнул из фляги. Перед Картахеной их корабль едва не перевернулся, а на реке Магдалене москиты терзали их еще отчаяннее, чем на Ориноко, а потом они взбирались по тысячам ступеней, вырубленных в скале исчезнувшим народом инков, к ледникам на вершинах Кордильер. Обыкновенно путешественников поднимают туда на носилках туземцы, но барон Гумбольдт этому решительно воспротивился, ибо такой способ передвижения оскорбителен, по его мнению, для человеческого достоинства. Носильщики пришли в неописуемую ярость, чуть их не побили. Бонплан перевел дух и, сам того не желая, тихонько вздохнул. Перед въездом в Санта-Фе-де-Богота их встречала местная знать, слава явно бежала впереди них, но, как ни странно, все слышали о бароне и никто — об Эме Бонплане. Может, все дело в лихорадке? Тут он замер, подняв перо, последняя фраза показалась ему нелогичной. Он собрался было вычеркнуть ее, но раздумал.

Там собралось одно благородное общество, потешавшееся над тем, что барон противится выпустить из рук барометр, удивлялись они также и тому, как мал ростом столь знаменитый человек. Беседа протекала у биолога Мутиса. Барон все время порывался завести разговор о растениях, но Мутис то и дело прерывал его, полагая, что не приличествует в хорошем обществе беседовать на подобные темы. Однако же ему, Бонплану, удалось потом несколько усмирить лихорадку целебными травами Мутиса. В доме у него горничной служила молоденькая незамужняя индианка с высокогорного плато, с которой он (тут Бонплан вздохнул, глотнул из фляги и украдкой взглянул, сморщив лоб, на едва различимую в сумерках фигуру Гумбольдта), вел приятные беседы о том, о сем и о многом другом, пока барон осматривал рудники и составлял карты. Превосходные карты! В этом он нисколько не сомневается.

Сам того не желая, он несколько раз кивнул, как бы подтверждая эту мысль, а затем продолжил писать. Получив в распоряжение одиннадцать мулов, они двинулись дальше — перешли реку, миновали горный перевал. И всё это под непрекращающимся дождем. Под ногами месиво из грязи и колючек, и поскольку барон Гумбольдт решительно отказался, чтобы их несли, они шли босиком, сберегая башмаки. Ноги были изранены в кровь. Да и мулы оказались страшно упрямыми! Восхождение на вулкан Пичинча пришлось прервать, ибо его одолели дурнота и головокружение. Поначалу барон Гумбольдт порывался идти дальше один, но потом и он лишился чувств. С трудом они спустились назад в долину. Барон попытался еще раз совершить восхождение с проводником, который, разумеется, ни разу туда не поднимался, в этих странах люди по горам не лазают, если их к этому никто не принуждает. Только с третьей попытки им удалось взойти на Пичинчу, и теперь они точно знают высоту горы, температуру курящегося смрада и что за лишайники покрывают каменистые склоны. Барон Гумбольдт особенно интересуется вулканами, это связано с его учителями в Германии и с одним человеком в Веймаре, которого он чтит как Бога. И теперь им предстоит коронное восхождение на Чимборасо. Бонплан сделал последний глоток, плотнее закутался в плед и посмотрел на всякий случай на Гумбольдта, который, насколько он мог разглядеть в темноте, припал к земле и приложил к ней медный раструб.

Я слышу рокот! крикнул Гумбольдт. Смещение земной коры! Если повезет, мы дождемся извержения вулкана!

Вот и прекрасно, сказал Бонплан, сложил письмо, убрал его и растянулся на земле. Он почувствовал на щеке холод промерзшей земли, умалявший его лихорадку.

Он тотчас же заснул, как всегда, и по обыкновению увидел во сне Париж: осеннее утро, по стеклу негромко барабанит дождь. Какая-то женщина, которую он не разглядел, спрашивает Бонплана, правда ли, что он собирается в тропики, а он отвечает ей: вообще-то, нет, разве что только на минутку. А потом он просыпается: Гумбольдт трясет его за плечо и спрашивает, чего он ждет, ведь уже четыре часа утра. Бонплан встает, но едва Гумбольдт поворачивается к нему спиной, он набрасывается на него, толкает его к краю пропасти и изо всех сил спихивает вниз. И тут вдруг оказалось, что кто-то сильно тряс его за плечо и спрашивал, чего он ждет, ведь уже четыре часа утра, пора выходить. Бонплан протер глаза, стряхнул снег с волос и встал.

Проводники-индейцы смотрели на него сонными глазами. Гумбольдт протянул им запечатанный сургучом конверт. Прощальное письмо брату. Он долго оттачивал стиль. В случае если он не вернется, он настоятельно просит доставить письмо в ближайшую миссию отцов-иезуитов.

Проводники пообещали, зевая.

А это от него, сказал Бонплан. Письмо не заклеено, они могут спокойно его прочитать, а если они никуда его не доставят, тоже не беда.

Гумбольдт велел проводникам ждать их не меньше трех дней. Те с полным безразличием кивнули и одернули на себе шерстяные пончо. Гумбольдт тщательно проверил, на месте ли хронометр и ручной телескоп. Он скрестил на груди руки и какое-то время смотрел неподвижным взглядом в никуда. Потом вдруг ринулся галопом с места. Бонплан лихорадочно схватил ботанизирку и палку и кинулся за ним.