Излучина Ганга - [23]

— Вот почему я сомневаюсь, — звучал сладкий, тягучий, заискивающий голос, — я сомневаюсь, есть ли смысл продолжать расследование. Мне говорили даже, что вы готовы смягчить, как бы это выразиться… остроту своего первоначального заявления.

— Никогда! — с горячностью возразил Гьян. — Никогда!

Улыбка сползла с лица инспектора. Вместо нее изобразилось плохо скрываемое неудовольствие. А в голосе послышалось некоторое раздражение.

— В таком случае нам нет смысла… нет смысла продолжать этот разговор.

— Ни малейшего, если вы пришли убедить меня взять назад заявление, — согласился с ним Гьян. — Человек совершил убийство и должен быть наказан. И ваш долг — передать преступника в руки правосудия.

Инспектор приосанился.

— Мы всегда выполняем свой долг, — заявил он резко. — Но сейчас мы в затруднительном положении. Нельзя же основывать обвинение на одних только ваших показаниях.

— Моих и Тукарама. Этого достаточно. Он тоже был там и все видел. И не станет вам лгать. Он…

Что-то в поведении инспектора заставило Гьяна замолчать. Он взглянул в его глаза, пустые и непроницаемые, — и понял, что ничего не добьется.

— Посмотрим еще, что наговорит этот ваш Тиккарам.

— Тукарам, — поправил Гьян.

— Да, да, Тукарам. Посмотрим, будет ли он таким же… несокрушимым. Я заберу его в участок для допроса. Простая формальность, конечно.

Опасения Гьяна перешли теперь в испуг, у него замелькало в глазах.

— Не могли бы вы… быть может, вам удобнее допросить его прямо здесь, сейчас? — спросил Гьян глухим и, как ему самому показалось, дребезжащим голосом.

Инспектор замотал головой столь медленно и грустно, что можно было подумать: человек искренне сожалеет, что не в состоянии выполнить столь естественную просьбу.

— Нет, гораздо удобнее проделать это в участке, вдали… вдали от посторонних влияний. К тому же у нас там… у нас там более благоприятные условия.

— Я в самом деле не могу его отпустить… — начал Гьян. Ему пришлось остановиться, чтобы откашляться. — Я хочу сказать, он смотрит за волами. Фактически единственный слуга в доме. Он не может отлучиться. Без него мы беспомощны. Опять же волы… их надо кормить, поить… — Гьян заставил себя улыбнуться.

Инспектор, казалось, был чрезвычайно огорчен.

— Жаль, что он такой незаменимый. Но как мне поступить? В этих случаях предусмотрена определенная процедура. Когда мы разбираем какое-либо заявление, свидетель должен иметь возможность высказаться совершенно свободно, вне всякого воздействия. Все мы вынуждены терпеть подобные неудобства во имя правосудия, господин Талвар. Наступает день, когда правосудие предъявляет к человеку свои требования.

И он оскалился в улыбке, показав зубы и десны. Гьян сжал кулаки, чтобы инспектор не заметил, как у него дрожат руки.

— А вот и сигареты, — обрадовался инспектор. — Тьфу, я же просил две пачки, а вы притащили жестянку?

— Пачек не было. Только по пятьдесят штук, — ответил констебль.

— Про масала-пан не забыли, надеюсь?

Тукарам вернулся только на четвертый день. Он пробрался украдкой, через задний двор. Следов пытки не было видно на его теле, но он едва мог ходить. Он смотрел, как затравленное животное, большими, словно застывшими глазами. Тукарам даже посидел немножко, прежде чем Аджи заметила его, сгорбленного и жалкого. Страшное это было зрелище! Аджи подала ему чашку чаю и только потом позвала Гьяна.

Чашка тряслась у Тукарама в руках. Ярость и презрение охватили Гьяна, когда он посмотрел на него.

— Что они сделали с тобой? — спросил он, едва только Аджи ушла в кухню.

Тукарам лишь глядел во все глаза на хозяина, ничего не отвечая.

— Лед? Они посадили тебя на глыбу льда?

Тукарам отрицательно мотнул головой. Слезы мелькнули у него в глазах и покатились по щекам.

— Нет, они засунули ледяную палку мне в… О, этого мучения я не мог вынести.

— Еще что?

— Они… они принесли толченый перец и… О, не спрашивай меня, чхота-баба, что они сделали. Это так неприлично, так стыдно.

— Ладно, рассказывай дальше!

— Больно, ох, как мне было больно. Они били меня веревкой по пяткам, каждый удар пронзал все мое тело до самой шеи.

— Но почему же ты не кричал, дурак?! Заорал бы во всю мочь, чтобы каждый прохожий тебя услышал!

— Заорал бы! Чтобы я не кричал, они пихнули полицейский башмак мне в глотку. Больно и стыдно. Стыд хуже, но перенести боль я не смог. Лучше бы мне умереть. Теперь мне придется уйти. Оставаться у вас в доме после того, что случилось? И в деревне тоже….

Черная ярость ослепила Гьяна. Он едва сдерживался, чтобы не броситься с кулаками на бедного, едва дышавшего старика.

— И ты сказал то, что они хотели, — изменил показания?

Тукарам низко наклонил голову. Плечи его тряслись от неудержимых рыданий.

— Говори, Тукарам. Говори правду!

Тукарам молча подполз к нему.

— Прости меня, чхота-баба, прости меня. Я уже старик, но я никогда еще не валялся ни у кого в ногах. Теперь я молю тебя — прости! Я ел ваш хлеб, но я предал хозяина. Не мог вынести. Это слишком много — позор и боль.

Гьян отпихнул босой ногой жалкого, рыдающего человека.

— Это все, что я хотел знать. Можешь убираться. И чтобы ноги твоей больше не было в доме.

Старик ошеломленно посмотрел на хозяина, еще не до конца понимая, и тихо заплакал. Юноша ответил ему безжалостным взглядом. Со двора донесся слабый звон медных колокольчиков. Тукарам встал было на ноги, но со стоном снова сел.