Изголовье из травы - [3]

Мы даже так решили: он выучит «спасибо», а я – «извините». Этого достаточно. Ну, уж на крайний случай, если удастся, разучим сложнейший оборот, фигуру высшего пилотажа, почти сократовское: «Я совсем ничего не понимаю».

Говорят, японцы умопомрачительно вежливы, но не из-за какого-то слишком уважительного отношения к окружающим. Я читала разные книжки перед отъездом, и там написано, что сквозь современную японскую вежливость явственно проступают черты древней феодальной дисциплины, насажденной в народе острием меча. Вот так, например, была изложена статья «Основного правила этикета дома Тогукава Иэясу», феодала, о котором официальная история вспоминает, как об «умном, благородном, душевном, понимающим свой народ, предельно вежливом и обаятельном властелине страны» (всего там сто статей, эта, сорок пятая, называется просто «Разрешение разрубить и разбросать»):

«Простые люди, ведущие себя недостойно по отношению к представителям военного класса или обнаружившие неуважение к ним, могут быть зарублены на месте».

Еще совсем недавно, если младший ехал на велосипеде и встречал старшего, он должен был слезть с велосипеда и поклониться. А если младший шел в пальто, он должен был снять пальто! И тоже поклониться.

Сейчас, конечно, делаются различные уступки и послабления, но не слишком.

Поэтому слово «простите» – «сумимасэн» – (оно переводится как «мне нет прощения!») – в Японии употребляют на каждом шагу. Иногда оно даже заменяет простое приветствие, вроде: «Простите, что я есть!» А последнее время его стали использовать вместо «спасибо», ведь люди побеспокоились о вас, и вы очень сожалеете и жутко признательны. «Сумимасэн» – на все случаи жизни, японцы слышат его по сто раз на дню, так что истинное его значение почти стерлось. И когда речь идет о реальном неудобстве, требующем серьезных извинений, то всплывает совсем другое выражение, в три раза более уничижительное: «Я просто не могу подобрать слов, чтобы выразить свое сожаление…» и так далее, и тому подобное.

Покупатель, зайдя в совершенно пустую булочную, тоже приветливо крикнет «Сумимасэн!», словно извиняясь за возмутительный поступок. Хотя на самом деле он хочет яростно прорычать: «Эй, есть тут кто-нибудь живой?! Черт вас всех побери!!!»

Кстати, существенное обстоятельство в Японии – об этом честно предупреждает справочник: частенько японцы думают одно, а говорят совсем другое. Лишь говорящий знает, да, может, его собеседник ухватывает смысл. Остальные всё слышат, но не берут в толк, о чем идет речь.

Это древнее искусство имеет свое название «харагэй». Его многовековому процветанию помогает сам строй японского языка – там одни и те же слова во фразе можно понять и так и эдак. Харагэй – чисто японский способ вести беседу, в которой ты улавливаешь (или благополучно упускаешь) скрытую, потаенную суть.

Короче, когда наш самолет приземлился в японском аэропорту Нарито, мы с Лёней были во всеоружии.

Мы вышли на улицу – накрапывал дождь, и сразу запахло рыбой, морем, водорослями… Вокруг были только японцы, одни японцы, больше никого! Мы сели в автобус, и аккуратный шофер в ослепительно белых перчатках («А я думал, это профессор социологии!» – сказал мне Лёня) повез нас в Токио.

В огромное лобовое стекло сквозь завесу дождя на меня наплывал этот странный, жутковатый город, как гигантский конструктор «Lego», временами обрываясь в золотистые холмы и озера, в тусклой дымке тумана вдруг вспыхнул бордовый многоярусный клен. А я то засыпала, то просыпалась, помню стойкое ощущение сновидения – и во сне, и наяву. Похожее чувство в девятнадцатом веке испытал писатель Иван Гончаров, вплывая на фрегате «Паллада» в бухту Нагасаки:

«Что это такое? – воскликнул Иван Александрович. – Декорации или действительность?!!»

В центре Токио нас встретила наша американская подружка – кореянка Ин Ми, отвела домой, накормила и сразу уложила спать. Лёня заметил в коридоре свою картину, которую он подарил ей в Москве.

– А почему моя картина висит в коридоре, а не в изголовье над кроватью? – спросил он, засыпая.

– Здесь нельзя ничего вешать над кроватью, – ответила Ин-Ми, – здесь почти каждый день землетрясение.

Это были последние слова, которые я услышала в тот нескончаемый день.

Глава 4 «Очки для вашей собаки»

Проснулись от хриплого демонического смеха – кто-то за окном издавал такие звуки:

– А-АХХ – ХХА-А – ХХА-А – ХА-А!..

На балконе здоровый черный ворон крепким костяным клювом опрокидывал горшки с цветами, заботливо посаженными Ин Ми, учинял форменный погром.

Черный ворон – бич Токио. Крупные иссиня-черные вороны чувствуют себя тут полноправными хозяевами. Особенно с утра в понедельник, пока за работу не принялись уборщики, ворон со знанием дела потрошит помойки, вскрывает мусорные пакеты, ищет легкой наживы. Японцы их уважают и побаиваются.

Ин Ми уже не было дома, американское посольство переживало нелегкие дни: у Соединенных Штатов произошло какое-то недоразумение с японской подводной лодкой, надо было его улаживать.

И мы пошли одни, куда глаза глядят, по улицам, не имеющим названия, мимо домов безо всякой нумерации. А если дома и пронумерованы, то – как бог на душу положит. Вроде бы все логично: здание, которое возведено первым, – дом «один», вторым – «два». Неважно, что между этими двумя втиснули еще пять громадных башен. Такая неразбериха!