Изгнанник - [40]

Он помолчал немного в угрюмом размышлении, затем продолжал:

— Разумеется, было в эту ночь немало побоищ. Многие воспользовались неурядицей для того, чтобы расплатиться со старыми долгами. Я провел ночь в этом кресле, в тревожном полусне, с револьвером в руке. Однако никого не убили. Несколько пробитых голов — и все. Рано утром Виллемс выкинул новую штуку, признаюсь, немало меня удивившую. На рассвете они поставили флагшток на другом конце селения, где Абдулла строит сейчас свои дома. Вскоре после восхода солнца там собралась большая толпа. Виллемс стоял, прислонясь к мачте, обняв одной рукой эту женщину за плечи. Вынесли кресло для Паталоло, и Лакамба стал по правую руку старика, который готовился сказать слово. Собрался весь Самбир: и женщины, и невольники, и дети — все. Затем заговорил Паталоло. «По милости всевышнего, — таковы были его слова, — суждено сбыться заветному моему желанию — совершить паломничество ко гробу пророка». Обращаясь к Лакамбе, он просил его править справедливо во время его, Паталоло, отсутствия. Разыгрывалось что — то заранее подстроенное. Лакамба ответил, что он не достоин такой чести, но Паталоло настаивал. Для него, бедняги, это должно было быть не сладко. Они заставили его форменно упрашивать этого негодяя Лакамбу. Подумайте только, вы вынуждены просить разбойника обобрать вас! Но старый раджа был сильно напуган. Во всяком случае, он все проделал, и Лакамба наконец согласился. Затем, обратился с речью к собравшейся толпе и Виллемс. Он говорил, что на пути к западу раджа, то есть Паталоло, увидит великого белого начальника в Батавии и заручится его покровительством для Самбира. Тем временем, продолжал он, я, оранг-бланда и ваш друг, подыму тот флаг, под сенью которого можно жить безопасно. С этими словами он поднял на мачте нидерландский флаг. Он был наскоро изготовлен ночью из коленкора и тяжело свешивался с мачты, а толпа таращила на него глаза. Али говорил мне, что раздался всеобщий вздох удивления, но никто не проронил ни слова, пока Лакамба не выступил вперед и не объявил громогласно, что и течение всего дня каждый, кто пройдет мимо столба с флагом, должен обнажить голову перед ним и сделать поклон.

— Но, черт возьми, Абдулла британский подданный! — воскликнул Лингард.

— Абдуллы там не было, он не сходил на берег в тот день. Но Али, который себе на уме, заметил, что пространство, занимаемое толпой, находилось под обстрелом «Властелина островов». Они так поставили судно, что все пушки были направлены на флагшток. Ловко… Но никто и не думал сопротивляться. Когда все пришли в себя от изумления, то стали тихо издеваться и глумиться, и Бахассун укорял Лакамбу до тех пор, пока один из слуг Лакамбы не ударил его по голове. Здоровый удар, как мне говорили. Тогда перестали глумиться. Паталоло ушел тем временем, а Лакамба сел на стул у подножия столба. Толпа продолжала волноваться, как будто не могла решиться уходить. Вдруг что-то зашумело за стулом Лакамбы. Это была женщина, которая бросилась на Виллемса. Али говорит, что она была похожа на дикого зверя, но он скрутил ей руки и повалил на землю. Никто не знает, в чем было дело. Говорят, что все это из-за флага. Затем Виллемс бросил ее в лодку и отвез на судно Абдуллы. После этого Сахамин первый отдал честь флагу. Следом за ним поклонились и другие. К полудню все успокоилось.

Олмэйр вздохнул. Лингард вытянул ноги.

— Дальше, — сказал он.

Олмэйр как будто боролся сам с собой. Наконец он сказал, брызгая слюной:

— Самое ужасное впереди. Самая неслыханная вещь. Гнусность! Бесстыдная наглость!

III

— Ладно, расскажите все. Я не могу себе представить… — начал Лингард, переждав немного.

— Не можете себе представить. Я думаю, что не можете. Когда Али вернулся, я успокоился немного. В Самбире установилось что-то вроде порядка. Английский флаг был поднят у меня с самого утра, и чувствовалась сравнительная безопасность. Из моих людей некоторые вернулись ко мне после обеда. Я не расспрашивал их и поставил на работу как ни в чем ни бывало. К вечеру — часов в пять или в половине шестого, когда я был с ребенком на нашей набережной, — я услышал крики на самом крайнем конце поселка. Сначала я не обратил на них особенного внимания. Через некоторое время подошел Али и сказал: «Господин, дай мне ребенка, в селении очень неспокойно». Я ему дал Найну и, достав револьвер, прошел через задний двор.

Спускаясь вниз, я видел, как вся женская прислуга выходила из кухни, и слышал вопли большой толпы по ту сторону канавы, составляющей границу наших владений. Видеть я их не мог из-за кустов вдоль канавы, но понял, что разъяренная толпа за чем-то гонится. Пока я стоял в недоумении, Джим-Энг, вы знаете, китаец, который поселился здесь несколько лет тому назад…

— Он был моим пассажиром: я привез его сюда, — воскликнул Лингард, — отличный китаец.

— Вы его привезли? Я этого не помню. Ну так вот, этот Джим прорвался через кустарники и повалился мне на руки. Задыхаясь, он рассказал мне, что за ним гонятся, что с ним хотели расправиться за то, что он не пожелал снять шляпу перед флагом. Ему пришлось бежать, потому что за ним гнались человек пять-десять друзей Лакамбы, но он жаждал драки. Говорил, что он англичанин и будет снимать шляпу только перед английским флагом. Я старался успокоить его, в то время, как толпа неистово кричала по ту сторону канавы. Я посоветовал ему взять одну из моих лодок, перебраться через реку и остаться несколько дней на том берегу. Он этого не хотел. Он англичанин и должен перебить всю эту негодную ватагу. «Они ведь цветные, а мы белые люди, — говорил он, подразумевая себя и меня, — и можем драться в Самбире с кем угодно». Он обезумел от волнения. Толпа успокоилась немного, и я думал, что могу спрятать Джим-Энга без особенного риска для себя, как вдруг услыхал голос Виллемса. Он кричал мне на английском языке, требуя, чтобы я пустил четверых из его людей на нашу территорию для захвата китайца. Я не ответил ничего и приказал Джиму держаться тихо. Через некоторое время Виллемс кричит опять: «Не сопротивляйтесь, Олмэйр. Советую для вашего же блага. Пока я сдерживаю толпу, но вам лучше не сопротивляться!» Голос этого бродяги довел меня до бешенства. Я крикнул ему: «Ты лжешь!» — и в тот же самый миг Джим-Энг, который приготовился к бою, сорвал с себя кофту, подоткнул штаны и, выхватив у меня револьвер, бросился с ним сквозь кустарник. Раздался пронзительный крик и вой, кто-то был ранен, и, не успел я моргнуть дважды, они перебрались через канаву и кусты и бросились на нас. Не было никакой возможности сопротивляться. Меня затоптали. Джим-Энг получил с полдюжины ран, и нас поволокли по двору. Глаза и рот были у меня набиты землей, я лежал на спине, а на мне сидело трое или четверо. Я слышал, как Джим-Энг силился выкрикивать ругательства. Время от времени они душили его, и он хрипел. Я дышал с трудом под тяжестью двух негодяев, сидевших у меня на груди. Прибежал Виллемс и приказал поднять, но не выпускать меня. Они провели меня на веранду. Я оглядывался, но не увидел ни Али, ни ребенка, и мне стало легче. Я старался вырваться… О боже!