Изгнанник - [30]

Услышав шаги на веранде большого дома, Бабалачи поднял голову, и тень исчезла с его лица. Виллемс спускался с лестницы на двор. Свет струился через щели плохо сколоченных досок, и в освещенных дверях появилась выходящая на улицу Аисса, которая тотчас же скрылась из виду. Бабалачи этому удивился и на миг позабыл о приближающемся Виллемсе. Суровый голос белого над самой его головой заставил его вскочить, точно на пружине.

— Где Абдулла?

Бабалачи указал рукой на шалаш и стоял, напряженно прислушиваясь. Прекратившийся шум голосов возобновился снова. Он бросил взгляд на Виллемса, неопределенный контур которого вырисовывался в мерцании потухающих углей.

— Разведи огонь, — резко сказал Виллемс. — Я хочу видеть твое лицо.

С поспешной предупредительностью Бабалачи бросил в потухавший костер сухого хвороста, все время зорко следя за Виллемсом. Выпрямляясь, он ощупывал почти непроизвольно рукоятку кинжала в складках саронга, стараясь равнодушно выдерживать устремленный на него сердитый взгляд белого.

— Дай бог, чтобы ты был в добром здоровье, — пробормотал он.

Виллемс сделал большой шаг вперед и опустил обе руки на плечи малайца, раскачивая его взад и вперед, пока не выпустил с злобным толчком.

— Почему ты сердишься на меня? — жалобно запищал Бабалачи. — Ведь я забочусь только о твоем благе. Не приютил ли я тебя в моем доме? Да, туан, это ведь мой собственный дом. Я позволяю тебе в нем жить, не ожидая вознаграждения, потому что она должна иметь убежище. Но кто может узнать душу женщины, да еще такой? Когда она захотела уйти с прежнего места, мог ли я ей противоречить? Я — слуга Омара, я сказал: «Обрадуй мое сердце и бери мой дом». Не был ли я прав?

— Вот что я тебе скажу, — сказал Виллемс, — если ей захочется покинуть это место, то пострадаешь ты. Я сверну тебе шею.

— Когда сердце исполнено любви, в нем нет места для справедливости, — коротко проговорил Бабалачи. — Зачем нужно меня убивать? Ты знаешь, туан, чего она хочет? Блестящая будущность — вот ее желание, как у всякой женщины. Тебя оскорбили и от тебя отреклись твои единоплеменники. Она это знает. Но ты храбрый и сильный, ты — мужчина; и, туан, — я старше тебя, — ты у нее в руках. Таков удел сильных. А она знатного происхождения и не может жить как невольница. Ты ее знаешь — ты у нее в руках. Ты подобен птице, попавшей в силок. И, — помни, что я человек опытный и бывалый, — покорись, туан, покорись, не то… — Он не закончил фразы и оборвал.

Продолжая греть поочередно руки над пламенем, не поворачивая головы, Виллемс мрачно спросил:

— Не то — что?

— Кто знает? Она, может быть, уйдет, — вкрадчиво проговорил Бабалачи.

Виллемс круто повернулся, и Бабалачи попятился назад…

— Если она уйдет, тем хуже для тебя, — угрожающе сказал Виллемс. — Это будет дело твоих рук, и я…

— Хай-йа. Это я уже слышал: если она уйдет — я умру. Хорошо. Но разве это вернет ее тебе, туан? Если это будет дело моих рук, я его обделаю хорошо; как знать, может быть, тебе придется тогда жить без нее.

— Ты угрожаешь мне?

— Я, туан? — воскликнул Бабалачи с ноткой легкой иронии в деланно удивленном тоне. — Я, туан? Кто говорил о смерти? Разве я? Нет, я ведь говорил только о жизни, только о долгой жизни одинокого человека.

Они стояли оба в глубоком молчании, сознавая каждый по — своему важное значение того, что происходит между ними.

Виллемс угрюмо измерял глубину своего падения. Он, белый, находится в руках у этих презренных дикарей, которые хотят сделать его своим орудием. Он питал к ним расовую ненависть, сознавая умственное свое превосходство. В его душе шевелилось чувство жалости к себе. Он слышал, что так бывает, но никогда не хотел верить этому. Его рабство казалось ему теперь страшным в своей безнадежности, но он покорился добровольно. Он отрекся от самого себя и был готов на все.

Протянув руки над огнем, он крикнул:

— Аисса!

Она находилась, должно быть, близко, так как появилась сейчас же. Голова и грудь ее были закутаны в головное покрывало, стянутое вниз на лоб, а конец, переброшенный через плечи, скрывал нижнюю часть лица. Виднелись только глаза, темные и сверкающие.

При взгляде на эту статную закутанную фигуру Виллемс почувствовал раздражение, смущение и беспомощность. Аисса походила на живой тюк из дешевой бумажной материи. Ее лицо, закутанное, потому что вблизи находился мужчина ее племени, привело его в бешенство. Он запретил ей это делать, но она поступила по-своему, сообразуясь лишь со своими взглядами на приличие. С поразительной ясностью он вдруг понял, что между ними нет ничего общего, ни одной мысли, ни одного чувства, — но он не может жить без нее.

Смелый человек, стоящий лицом к лицу с Бабалачи, издал вздох, похожий на стон. Он дрожал всем телом от ярости, как человек, которого ударили по лицу. Вдруг он захохотал, но вырвавшиеся из его горла хриплые звуки мало походили на смех.

По ту сторону костра Бабалачи произнес поспешно:

— Вот туан Абдулла.

V

Выйдя из шалаша Омара, Абдулла сейчас же заметил Виллемса. Он ожидал встретить белого человека, но только не этого, которого он знал хорошо. Всякий, кто занимался торговлей на островах и имел какое-нибудь отношение к Гедигу, знал и Виллемса. Последние два года своего пребывания в Макассаре Виллемс заведовал всей местной торговлей под поверхностным наблюдением своего хозяина. Таким образом, все знали его, и в числе прочих и Абдулла. Но последний ничего еще не знал о позорной опале Виллемса. Все это сохранялось в такой тайне, что многие из обитателей Макассара ждали Виллемса обратно в город, считая его в отсутствии по какому-нибудь доверительному поручению. Удивленный, Абдулла задержался на пороге. Он готовился увидеть моряка — одного из старых офицеров Лингарда; простого смертного, с которым, быть может, нелегко будет сговориться, и во всяком случае, неопасного партнера. Вместо этого он увидел человека, хорошо известного ему своей опытностью и осмотрительностью в торговых делах. Как он попал сюда и почему? Скрыв свое удивление, Абдулла с достоинством подошел к костру и устремил взгляд на Виллемса. В двух шагах от него он остановился и поднял правую руку в знак приветствия. Виллемс кивнул слегка головой и сказал, стараясь казаться равнодушным: