Изгнание - [2]

Справа, из-за темного обрыва, доносилось слабое дыхание засыпающего Байкала, и, наверно, судам, плывущим по морю, этот большой, яркий костер казался новым маяком…

Разговаривали долго. Когда небо на востоке чуть посерело, Нина вдруг прервала очередного оратора:

— Иван Савельевич, а вы вызовите Димку сюда! Это ведь так просто — приедет на шаланде с продуктами…

— Ну что ты, Нина, что ты! — запротестовал было начальник. — Как же это так — ни с того ни с сего да… в экспедицию.

— А что же в этом плохого? Здесь получше дачи: тайга, сопки, Байкал, ягод полно. Что еще нужно? Да и какой мальчишка не мечтает побывать в экспедиции? Вот обрадуется! Ведь правда, Иннокентий Васильевич? — обратилась она за поддержкой к Жуку.

— Дельно, — ответил тот. — Здесь ему рай будет, тащи его сюда.

— Нет, Кеша, ты это серьезно? — переспросил Иван Савельевич.

— Завтра же пиши письмо, с первым катером отправим. Он у тебя малец самостоятельный — до Лиственичного доберется один, а оттуда моторист доставит его на шаланде к нам… Такой пустяк, а сколько разговоров, однако…

Все, буквально все, кто был у костра, принялись уговаривать начальника.

— А ведь и правда… Как это я раньше не подумал! — сказал наконец Иван Савельевич, почесав висок, и вдруг, разойдясь, совсем по-мальчишески хлопнул Жука по спине.

Начальник позабыл, что не все люди такие крупные, как он, и маленький, толстенький Жук от этого удара повалился на бок и придавил Сизова.

Медведь ты, Иван Савельевич, — проговорил Жук и сделал сердитые глаза. — Обрадовался, поди, за своего медвежонка, и уж силы некуда девать…

Через час все разошлись по палаткам, все, кроме Нины и Сизова, которые остались гасить костер. Ну что ж, дело нужное — от таких костров в тайге бывают пожары. Пусть только получше погасят…

Жук был веселым, неунывающим человеком, и никто в экспедиции и подумать не мог, что, когда он улегся, ему стало грустно, что он глубоко завидует Ивану Савельевичу и неожиданный разговор у костра многое всколыхнул в нем. Перед самой войной Жук окончил университет, потом воевал, затем стал, как он себя называл, профессиональным бродягой и босяком. Жизнь проходила в экспедициях. От первой экспедиции у него осталось одно чувство усталости и неудобства. Во вторую его отправили чуть ни под конвоем. Но вот с тех пор прошло десять лет, и теперь только зимние и весенние месяцы жил он в иркутской квартире на улице Красной звезды. Но и эти месяцы он лежал на пуховой перине, а ему мерещилось — в спальном мешке. Он подходил к кухонной плите, а видел походный костер в лощине Хамар-Дабана. Он ходил обедать в ресторан «Сибирь», орудовал блестящим ножом и вилкой, а воображал, что перед ним закопченный и мятый котелок…

Трудна и опасна жизнь геолога. Однажды он с поисковой партией неделю шел по тайге без крошки хлеба, питаясь ягодами и корнями съедобных растений. В другой раз их нагнал лесной пожар и спасла речушка: они лежали в воде, высунув наружу рты и носы, а вокруг ревело и сверкало пламя и метался удушливый дым… А горные обвалы и грозы, а шторм на Байкале, перевернувший их лодку, а бегство от разъяренной медведицы, на берлогу которой он нечаянно наткнулся… Сколько раз его жизнь висела на волоске, сколько раз сердце, казалось, разорвется от усталости, лишений и страха! Но все проходило. Он был отходчив и со смехом вспоминал рискованнейшие минуты жизни. Он был беспечным и веселым человеком. Ни изнурительные переходы, ни студеные метели, ни осенние дожди не могли погасить блеска его черных глаз, не могли заглушить его смеха и сокрушить полноту. Он с детства не мог терпеть толстых и жирных и, однако, сам решительно не мог похудеть. Низенький, проворный, крепкий, он, как заведенный, сновал по жизни и целиком оправдывал свою фамилию (в школе его звали Жучок). Во всех своих походах он чаще всего имел дело с бессловесными скалами, деревьями и реками. Он привык общаться с простым народом — ольхонскими бурятами-рыбаками, проводниками и охотниками, — и его речь была пересыпана словами этих людей, которых он любил больше всех на свете. И, попав на ученый совет, он, неукротимый бродяга и «полевик», чувствовал какую-то странную скованность. И поэтому нельзя сказать, чтобы при всей практической ценности своих докладов он производил сильное впечатление на кабинетных мужей науки своими бесчисленными сибирскими «однако» и такими простонародными словечками, как «давеча» и «шибко». И его одежда никогда не отличалась элегантностью. Галстук ему мешал дышать, и он стал отлично обходиться без него, хотя кое-кто это считал разгильдяйством; шляпа его конфузила, и он носил простецкую кепчонку, и… — а это именно являлось самой прямой причиной его сегодняшней грусти — он до сих пор был холост.

Ему очень нравилась лаборантка кафедры полезных ископаемых Ирина — легкая и тоненькая, в модном бежевом костюме с открытыми руками. Но у него были толстые щеки, смешная суетливая походка — он не шел, а катился, — грубоватый голос, и, глядя в его крошечные, медвежьи глазки, глубоко утонувшие в мясистом лице, она, очевидно, и не подозревала, что он думал о ней. А Жук часто и много думал о ней. О ней — и больше ни о ком. Жениться на ком-нибудь другом было не очень трудно. Но не жениться же только потому, что тебе скоро стукнет сорок лет… Скоро к Ивану Савельевичу приедет этот Димка, сорвиголова, а вот к нему, научному руководителю экспедиции, некому приехать…