Изгнание - [74]

Клаус, как только было произнесено это имя, сразу остыл.

— Визенер, — повторил он задумчиво, с сомнением. — Да, я знаю его. Влияние у него есть, это верно. Но он человек себе на уме. Насчет верности и честности он слабоват. Этакий вылощенный фат, — сказал он, и его маленькие глазки недружелюбно блеснули. Сын этого «вылощенного фата» счел своевременным перевести разговор с деловой почвы на личную.

— Хочешь взглянуть на мой домашний алтарь? — предложил он гостю и повел его в угол комнаты, куда Клаус давно уже поглядывал: ему казалось неприличным открыто проявлять любопытство.

В этом углу на маленьком столике стояли три белых, тщательно препарированных черепа, между ними — фотография Андре Жида и рядом миниатюрная рулетка.

— Я уже перешагнул через эти пустяки, — улыбаясь, сказал Рауль, — и вижу в них даже некоторую безвкусицу. Но прежде, когда я еще не был взрослым, эти символы означали для меня многое, а символы юности надо уважать. Впрочем, по существу мои взгляды не изменились.

— Что же это обозначает? — благоговейно спросил Клаус. Рауль с готовностью объяснил:

— Черепа — варварство, война, одичание, кровожадность. Рулетка — рок, а Андре Жид — искусство, дух. Это триединство — основной принцип, на котором я построил свою жизнь.

— Классно! — воскликнул Клаус. — Особенно черепа. Можно потрогать? спросил он, провел рукой по кости и покрутил рулетку.

Восхищение Клауса побудило Рауля показать ему всю свою квартирку, изолированную, с отдельным ходом в сад. Он показал Клаусу винтовую лестницу, которая вела из его кабинета в спальню. Он пригласил гостя полюбоваться светлыми полками с красиво переплетенными книгами, старинным письменным столом, массивной, несколько вычурной мебелью его комнат.

— Классно, — все время повторял Клаус Федерсен. Рауль решил спросить Визенера, может ли приличный человек употреблять это слово или же оно очень вульгарно.

После обхода квартиры выпили по стаканчику куантро. Затем Рауль вернулся к «делам».

— Если ты завербуешь своего отца, а я Визенера, если ты нажмешь с одной стороны, а я с другой, дело наше выгорит.

Национал-социалистское сердце Федерсена радовалось — Рауль, которым он так восхищался, полагал, что немцы смогут, если только серьезно захотят, навязать французской делегации желательного для них руководителя; с другой стороны, имя Визенера было ему неприятно. Рауль продолжал:

— Если мама сама попросит, Визенер вряд ли откажет ей. Я только сомневаюсь, захочет ли мама вмешаться: она умная женщина, но политикой, к сожалению, мало интересуется.

Клаус слизнул с губ остатки сладкого ликера. Рядом с элегантным французом он все время чувствовал себя маленьким и невзрачным; но теперь, когда оказалось, что тот не хозяин в собственном доме, он почувствовал свое превосходство.

— Мне никто больше не перечит, — заявил он, широко, победно улыбаясь. Мои старики у меня и пикнуть не смеют. Я их держу в кулаке, — заявил он хвастливо.

Они уселись на круглый диван. Рауль сидел — стройный, закинув ногу за ногу, слишком прямо для такой удобной мебели, Клаус рядом с ним казался неуклюжим. Свой липкий стаканчик он к тому же поставил не на поднос, а на благородное дерево круглого стола. Нет, он мало подходил к домашней обстановке Рауля. Все же Рауль был рад гостю. Вот он опять сказал что-то интересное. Неужели Клаус действительно сумел обломать отца, старика Федерсена, даром что тот такой кремень? Или он хвастает? Нет, вот он сидит, самодовольный, хитрый, грубый; ему можно поверить. Но как он этого добился? Надо бы у него выведать; таким вещам стоит поучиться.

— Ты, значит, скрутил своего старика? — спросил он с уважением. Достаточно хоть раз увидеть Федерсена-старшего, чтобы понять, что это значит.

Но Клаус промолчал. Правда, стройный молодой аристократ, который любезно пригласил его к себе и так усердно угощал, ему нравился, но это же француз, исконный враг, от него разит этаким интеллигентом. Кроме того, знакомство Рауля с Визенером пробудило в Клаусе подозрительность. Правильнее всего смотреть теперь в оба, тем более что он, Клаус, хватил лишнего. Как Рауль ни подъезжал, Клаус оставался настороженным, замкнутым, и, хотя оба они — и немец, и француз — продолжали проявлять шумную фамильярность, он ни слова больше не проронил о своих отношениях со стариком.

Но если уж Раулю что-нибудь втемяшится, от него не так легко отделаться. Он решил во что бы то ни стало выведать, как это Клаусу удалось приручить своего деспота отца. Он пускался на всякие хитрости. Подолгу не обращал на Клауса внимания, а потом вдруг начинал всячески его баловать. Поднимал его на смех, а потом вдруг начинал превозносить его патриотизм, льстить его честолюбию. Напоследок решил держаться с ним как равный с равным.

Однажды вечером в знак особого доверия он даже пригласил Клауса посетить заведение мадам Ивон — маленький, изысканный дом свиданий. Здесь на робкого, неуклюжего и жадного Клауса он произвел впечатление спокойной уверенностью бывалого человека, а когда пришлось платить по счету и Клаус хотел внести свою долю, он так барственно и небрежно запротестовал, что томившее Клауса чувство собственной неполноценности, вины и благодарности еще обострилось. Радуясь, что Рауль не стремится от него отделаться, он пошел с ним в кафе на Бульваре Капуцинок. Несмотря на свежий апрельский вечер, они уселись за столик на открытом воздухе, возле жаровни.