Изгнание - [153]

В эту пору в Париж прибыл отец Гарри Майзеля, господни Леопольд Майзель. Этот обходительный, расторопный господин появился в гостинице «Аранхуэс»; элегантно одетый, сидел он в заново обитом клеенчатом кресле и явно чувствовал себя не совсем уверенно. Видимо, он считал, что совершает очень рискованный шаг, посещая эмигранта, и ему было не по себе в столь беспорядочном мире. Этот весьма обязательный на вид господин, холеный, но разжиревший, производил впечатление карикатуры на Гарри Майзеля; то, что в Гарри казалось гениальным, в нем было только хитростью, то, что делало Гарри красивым и царственным, в нем производило впечатление фатовства и тщеславия. Если бы Гарри осуществил свою идею стать вторым Рембо, неужели он превратился бы в такого, как этот?

Чего хотел господин Леопольд Майзель от Зеппа, трудно было установить. Он рассыпался в благодарности господам Траутвейну и Чернигу, которые были последними друзьями его несчастного сына. Он знал о письме Тюверлена, он слышал, что его злополучный мальчик был гением. Гарри, по его словам, не умел сдерживать себя, не умел себя обуздать, таковы, вероятно, все гении, не правда ли? Он, несчастный отец, тоже не сумел сдержать своего мальчика, не сумели этого и его друзья, так Гарри и загубил свою жизнь. Счастье, что не погибли его произведения. Да, господин Леопольд Майзель безгранично рад, что наследие его сына представляет собой большую духовную ценность и что Жак Тюверлен засвидетельствовал это перед всем миром. Он уверен, что, раз оно попало в руки господ Траутвейна и Чернига, оно находится в полной сохранности, и он благодарит обоих за дружеское участие. Но и он, отец, хотел бы по возможности содействовать тому, чтобы передать это наследие потомкам в чистом и нетронутом виде. Для этого-то он и приехал в Париж.

Все это Леопольд Майзель изложил Зеппу Траутвейну с очень обязательным видом, вновь и вновь предлагая свою помощь. Медлительный Зепп не понимал, куда этот субъект клонит. Он удивленно благодарил его за готовность прийти на помощь; но, сказал Зепп, сейчас дело обстоит так, что любой издатель с радостью возьмется за издание книг Гарри. Для этого ни в какой помощи, в том числе и финансовой, нужды нет. В конце концов Леопольд Майзель, как будто чего-то не договорив, удалился, а Зепп так и не понял, зачем он, собственно, приходил.

Оскар Черниг открыл ему глаза. Дело было в том, что Леопольд Майзель хотел заполучить наследие сына к свое распоряжение. Зачем? Черниг полагал, что может и на это ответить. Осторожный делец боялся осложнений, которые могут возникнуть у него в третьей империи, если мировая печать поднимет Гарри на щит как крупного антифашистского писателя. Во избежание этого папаша Майзель и стремился завладеть наследием Гарри. Если бы ему это удалось, то, по крайней мере на то время, пока нацисты у власти, произведения покойного были бы погребены.

С юридической точки зрения было неясно, кто имеет право на наследие Гарри. Зепп Траутвейн и Оскар Черниг могли предъявить на него известные претензии как материального, так и морального порядка. Леопольду Майзелю, разумеется, громкий процесс не улыбался. Он пытался добром, путем переговоров, завладеть рукописями. По его словам, если бы столь ценное литературное наследие его сына вышло большим тиражом, оно могло бы попасть в руки профанов; он, Леопольд Майзель, предпочитает пока хранить это сокровище в рукописях для знатоков и подлинных почитателей покойного. Он готов во имя этого пойти на жертвы и выплатить господам Чернигу и Траутвейну значительные суммы, с тем чтобы они передали ему рукописи Гарри и отказались от каких бы то ни было прав на них.

Когда Зепп Траутвейн сообразил наконец, что понимает под «готовностью на жертвы» Леопольд Майзель, он дал волю своему баварскому гневу, и папаше Майзелю пришлось убраться несолоно хлебавши и в большой тревоге насчет трудностей, которые ему угрожали по милости его гениального и бесталанного Гарри даже после его смерти.

Зепп рассказал Анне о встречах с Леопольдом Майзелем, поделился с ней всем, что его возмущало и смешило в этой истории. Он редко теперь это делал. То, чего ждала Анна от успеха постановки «Персов», не сбылось, ее усилия облегчить ему жизнь оставались бесплодными. Зепп ускользал от нее все больше и больше. И речи не было о том, чтобы она, как в свое время в Германии, делила его жизнь, работу, тревоги. Как ни сильно волновала ее судьба Фридриха Беньямина, как ни глубоко страдала она, видя, в какой упадок приходит Германия, редакционная работа Зеппа оставалась для нее чуждой областью, а Зепп был глух к мелким нуждам ее будней. Раньше, бывало, ее заботы о его здоровье, одежде, о его мелких удобствах теснее сближали их, а теперь они больше раздражали его, чем радовали. Он уже вышел из детского возраста, он не нуждается в гувернантке, он покинул Германию, чтобы сохранить свободу и независимость: его возмущало, что кто-то постоянно вмешивается во все его дела, хотя бы и с самыми лучшими намерениями.

Чем больше ослабевала его связь с Анной, тем охотнее он отвечал на дружбу Эрны Редлих. Он все реже обедал дома; тихое, приятное общество Эрны действовало на него успокоительно; она знала, когда надо говорить, когда лучше помолчать. Она открыто восхищалась им; ревностно собирала рецензии о «Персах», разыскивала их в самых захолустных радиолистках, она объявила себя его апостолом, не обнаруживая, впрочем, особенно глубокого понимания его музыки. Вздумай кто-либо другой навязывать ему такое чрезмерное почитание, он с раздражением отверг бы его. А в Эрне это его только забавляло и даже было приятно.