Издранное, или Книга для тех, кто не любит читать - [18]

Чистота

Людмила Ефимьева очень любила чистоту, как и многие из нас. Но многие из нас, любя чистоту, не соблюдают ее. Людмила же Ефимьева соблюдала и по душе, и по профессии — она работала проводником плацкартного вагона. Я пишу для тех, кто знаком с плацкартными вагонами и кому не надо объяснять, сколько приходится выгребать сора, грязи, бутылок и огрызков, и прочей всякой всячины, включая засунутого однажды под лавку выкидыша.

Сперва, по молодости, она занималась этим не то чтобы охотно, но без особых размышлений. А потом, слушая свой голос: «Опять загадили все, сволочи, паразиты, свиньи!» — обращенный к покидающим вагон молчаливым пассажирам, стала ощущать в себе возрастающую ненависть к людям. И даже уже презрение.

Она не хотела этого. Она боялась, что человеконенавистничество укрепится в ней, осядет навсегда, испортит характер, здоровье и внешность. И Людмила пошла проситься у начальства перевода хотя бы в купейный вагон. Там, конечно, тоже не без свинства, но все ж… Начальство было заартачилось — не по уважительной причине, а по привычке артачиться. Но Людмила глянула таким испепеляющим взглядом, так нехорошо дрогнула губой, готовя матерное слово, что начальство поспешно предложило ей даже не купейный, а мягкий вагон, то есть спальный, СВ.

Первая ездка была в поезде № 13 Саратов-Москва со второго на третье мая 1994-го года, когда нуждающиеся уехать на праздники в Москву уже уехали а возвращаться гостящим в Саратове москвичам тоже было рано. И в вагоне оказалось два человека.

Они, почитав каждый в своем купе газеты, на ночь ничего не ели — это были умные молодые мужчины, утром, встав, умылись и, опять ничего не поев, выпив только растворимого кофе с помощью кипятка из старательно нагретого Людмилой титана, сами тоже как бы растворились, едва поезд прибыл на Павелецкий вокзал, исчезли, оставив после себя терпкий запах крепкого одеколона.

Людмиле вдруг тошнехонько стало — и не понять отчего.

Но вот она, будто во сне, поднялась, безумной улыбкой глядя перед собой, набрала кой-какого своего мусоришки, разбросала по проходу, вернулась в свое служебное купе, а оттуда вылетела уже фурией, с совком и веником, крича:

— Опять нагадили, паразиты, сволочи, свиньи!

Она махала веником, подметая, и на щеках ее, до того бледных, разгорался румянец: она чувствовала в душе умиротворенно-истерический покой.

3 мая 1994,

поезд № 13, вагон 12 (СВ),

место 14, 23 ч. 30 мин.

Недоумение

И среди милиционеров может встретиться непорядочный человек, а иногда сразу два. Такими и оказались, к сожалению, сержант Козин и рядовой Нострин. Впрочем, за Нострина не поручусь, он, в сущности, ничего не сказал и не сделал.

Итак, 14 мая 1994 года, под вечер, они шли по Павелецкому вокзалу, дежуря, встретили молодую симпатичную женщину, одиноко стоящую неизвестно зачем и, хоть она была приличного вида, Козин, считающий себя красавцем (и это была объективная правда), сказал женщине:

— Чего стоишь без толку? Пойдем с нами.

И ведь он, приглашая, ничего даже конкретного не имел в виду. Никуда бы он ее не повел и ничего бы он с ней не сделал, он даже оказался бы в затруднительном положении, если б она согласилась. Он просто — сказал и сказал. Просто так.

А женщина взяла и заплакала.

— Тю, дура! — удивился Козин и отправился дальше служить постовую службу, сопровождаемый рядовым Ностриным, который ничего не заметил, поскольку увидел в это время на своем ботинке каплю от мороженого, которое он ел — и вот капнул — и нагнулся, будучи большим чистюлей, и вытер ботинок ладонью.

Может, женщина плакала не только от обиды на милиционера, а от того, что муж никак не мог достать билеты на поезд № 13 до Саратова, а уехать срочно надо. Не знаю. В женскую психологию я давно уже вникать не берусь. Тем не менее, слова сержанта со счета сбрасывать нельзя.

Она плакала.

Подошел радостный муж с билетами, узнал, почему она плачет и тут же расстроился: он не терпел хамства. Возможно, к его раздражению примешалась обида от вокзальной сутолоки и от того, что билеты ввиду срочности отъезда пришлось брать у перекупщика за двойную цену. Не знаю. Я и с мужской психологией что-то стал осторожен… Очень уж непредсказуемы стали все.

Он догнал сержанта и тронул его за плечо. Тот обернулся, муж сказал: «Хам!» — и ударил его по щеке.

Все застыли.

То есть не все на вокзале, на вокзале всем застывать некогда. Застыли сержант Козин, рядовой Нострин, плачущая женщина и ее муж.

Мужа посадят в тюрьму, думала женщина. Что делать? Дать взятку милиционеру? Извиниться? Предложить ему себя в виде женщины? Что делать, что делать?

Вот я и совершил гордый мужской поступок, думал муж. Надо теперь гордо отойти. Но не примут ли за попытку к бегству? И надо ли было бить его, думал он дальше, будучи христианином по инстинкту. Может, достаточно было слов? Извиниться, что ли? Но не примет ли за испуг и трусость? Что делать, что делать?

Конечно, его, суку, надо убить, думал Козин. Но народ кругом. Отволочь его в отделение милиции за оскорбление при исполнении? Но он будет орать, что и сержант при исполнении его жену оскорбил… Плюнуть и уйти? Нет, не таков сержант Козин, чтобы прощать, когда ни с того, ни с сего по роже бьют! Что делать, что делать?