Избранные рассказы - [94]

Сюжет для гобелена

У генерала всего восемьдесят человек, у противника пять тысяч. Генерал рыдает и богохульствует у себя в палатке. Пишет вдохновенное воззвание, и почтовые голуби разбрасывают листки над лагерем противника. Двести пехотинцев переходят на сторону генерала. Стычка, генерал без труда одерживает победу, два полка переходят на сторону генерала. Три дня спустя у противника всего восемьдесят человек, у генерала пять тысяч. Тогда он пишет новое воззвание, семьдесят девять человек переходят на его сторону. Остается только один противник, окруженный генеральским войском; безмолвное ожидание. Ночь минула, противник не перешел на сторону генерала. У себя в палатке генерал рыдает и богохульствует. На рассвете противник медленно обнажает шпагу и шагает к генеральской палатке. Входит, смотрит на генерала. Генеральское войско обращается в беспорядочное бегство. Восходит солнце.

Несвойственное креслу свойство

В доме Хасинто есть кресло смерти.

Едва кто–либо из знакомых стареет, его приглашают сесть в это кресло: от прочих оно отличается только серебряной звездочкой в центре спинки. Приглашенный вздыхает, делает рукой какой–то неопределенный жест — словно бы желает отказаться от приглашения, — но затем садится в кресло и умирает.

Когда матери с отцом нет дома, дети — озорные, как и все дети, — развлекаются тем, что уговаривают кого–либо из знакомых сесть в кресло. Так как о том, что означает подобное приглашение, говорить прямо не принято, то взрослые смотрят на детей сконфуженно и начинают разговаривать с ними так, как никогда не разговаривают ни с кем из детей, а те только пуще прежнего веселятся. В конце концов взрослым под каким–нибудь предлогом удается отговориться и не сесть в кресло; позже мать узнает о ребячьих проделках и вместо пожелания «спокойной ночи» задает детям хорошую взбучку. Но наказания отнюдь не останавливают детей — они продолжают озоровать, и однажды им все–таки удается усадить в кресло какого–нибудь простака. В этом случае родители тщательно скрывают случившееся — они боятся, что соседи прознают про кресло и придут просить его для какого–либо члена или друга семьи. Между тем, дети вырастают, и настает время, когда они, сами не понимая почему, перестают интересоваться креслом и не заходят в комнату с креслом, куда приглашен кто–либо из стариков; они слоняются по двору, а родители, ставшие уже старыми, закрывают комнату с креслом на ключ и пристально смотрят на своих детей, словно пытаются прочесть: о–чем–они–думают. Дети отводят взгляд в сторону и говорят, что пора обедать или ложиться спать. Утром отец встает первым и идет проверить, закрыта ли дверь в комнату с креслом на ключ, не открыта ли дверь в столовую и не спрятался ли там кто–нибудь из детей: серебряная звездочка на спинке кресла сверкает в темноте столь ярко, что прекрасно видна из любого угла столовой.

Провал в памяти

Выдающийся ученый, автор двадцатитрехтомной римской истории, верный кандидат на Нобелевскую премию, краса и гордость нации.

И — внезапное замешательство: в один прекрасный день сей книжный червь выдает исторический опус, где пропущен император Каракалла[130]. Не Бог весть какое, но все–таки упущение. Изумленные почитатели ученого роются в фолиантах: какой великий артист погибает… Квинтилий Вар, верни легионы… муж всех жен и жена всех мужей (бойся мартовских ид)… деньги не пахнут… сим победишь…[131] Нет сомнений: нет Каракаллы.

Замешательство. Телефон отключен, ученый не может принять шведского короля Густава[132], хотя тот и думать не думал звонить ему… однако кто–то понапрасну все набирает и набирает телефонный номер и ругается… на мертвом языке.

Памятка для поэмы

Пусть будет Рим, город Фаустины[133], пусть ветер затачивает свинцовые палочки сидящего писца[134] или пусть однажды утром, за вековыми вьюнками появится эта неоспоримая надпись: Нет вековых вьюнков, ботаника — это наука, к черту выдумщиков несуществующих образов. И Марат в своей ванне[135].

Затем я вижу сверчка на серебряном подносе, и рука сеньоры Делии, похожая на имя существительное, осторожно подбирается к нему, но не успевает схватить — сверчок уже в солонке (они прошли среди моря, а фараон проклинал их на берегу[136]) или вспрыгивает на хрупкий механизм пшеничного цветка, который протягивает ему сухая рука поджаренного хлебца. Сеньора Делия, ах, сеньора Делия, оставьте сверчка в покое, пусть он бегает по тарелкам. Однажды он запоет, и месть его будет столь ужасна, что ваши настенные часы задохнутся в своих затихших гробах или служанка извлечет из белых одежд на свет Божий живую монограмму и та побежит по дому, непрестанно повторяя свои инициалы, будто бия в тамбурин.

Сеньора Делия, поскольку холодно, гости выказывают беспокойство. И Марат в своей ванне.

Наконец, пусть будет Буэнос—Айрес в необычный суматошный день, с тряпками, что сушатся на солнце, и с громкоговорителями на всех углах, одновременно кричащими о котировке цен на рынке подсолнухов. За один сверхъестественный подсолнух в Линье заплатили аж восемьдесят восемь песо, и подсолнух дал репортеру Эссо интервью, полное брани, отчасти из–за усталости от пересчета семечек, отчасти из–за того, что на ценнике ничего не говорилось о его дальнейшей участи.