Избранные работы по истории культуры - [95]

{745}. На речь Дианы странник возражает, ссылаясь на непосредственный приказ Природы, «иди, посмотри мир»: он не нуждается в советах, ибо сам знает, как правильно его понять. Выбор выражения чрезвычайно удачен, оно ясно показывает, что юноша хочет «увидеть мир» во многих смыслах. Диана нашего поэта — нечто большее, чем чистота, а герой его больше, чем абстрактный влюбленный. Это упрямая юность во всех ее проявлениях, и любовь, хотя и главная, но не единственная его забота. Он испытывает жажду, которую испытывали герои Марло, и стремится к

проникновенью

В небес загадки, их движенья,

Познать морей соленых мрак

И почему бывает так

(Как то ученые рекут):

Приливы воды принесут,

А следом, времени верны,

Отливы, спутники Луны[746].

Его окончательный отказ от Дианы, когда, лишенный всяческой защиты и все же не раскаявшийся, он решает сам увидеть сад Наслаждения, выражен в необыкновенно естественных словах:

Пусть сад тот смертию грозит,

И так же страшен, как страшна

Плутона мрачная страна,

И так же полон тьмы густой,

Страданья, скорби маетой,

Все ж и тогда, каким ни будь,

В него хочу я заглянуть…

Наверное, так рок велел[747].

Стихи, быть может, хромают (в конце концов, это стихи Лидгейта); образы, возможно, шаблонны, но психология великолепна.

При этом исповедании неукротимого мирского духа Диана «направилась в глубину леса», чтобы более не появляться. Герой, исполненный «радости и удовольствия», продолжает свое путешествие к стенам счастливого сада, перед которыми поэт задерживается, чтобы вознести хвалу «Роману о Розе» как несравненному творению «философии» и «глубокой поэзии». Следует описание фигур на стене, привратницы и красот сада, остальная же часть поэмы, насколько перевел ее Лидгейт, посвящена аллегорической игре в шахматы. Эта часть поэмы читается по–прежнему неплохо, но вдохновение первых частей исчезает. Здесь много сатиры на женщин, основанной на простом приеме приписывания им всех тех добродетелей, в которых пресловутая традиция им отказывает; я не старался выяснить, сам ли Лидгейт, или кто‑то другой сделал несомненное еще более бесспорным, приписав на полях: «Истинно противоположное этому» (cujus contrarium est verum).

Эта поэма в ее сокращенном английском варианте — одно из самых прекрасных и значительных произведений, созданных в период между работами Чосера и Спенсера. Историк отметит, что она представляет много более удачное смешение нравственной и куртуазной аллегории, чем поэма Дегильвилля. Ее автор не фанатик; он дает нам уравновешенную, даже беспристрастную картину спутанной пряжи человеческого опыта. В его руках аллегория начинает забывать о своем рождении на кафедре проповедника и при дворе Любви и впервые нащупывает свой собственный путь обращения с «общей природой». Эстетически настроенного исследователя могут не заботить тенденции и влияния, но ему все же не следует забывать об этой поэме из‑за неземной свежести леса Дианы, света и бьющей ключом жизни тех отрывков в начале, где земля

Убранство пышное дает;

Так девичья краса цветет,

Когда к венцу она идет[748], —

и, пожалуй, еще более из‑за возвышенно–платонического описания одежд Природы:

Отделаны изображенья,

Подобия и отраженья

Всего Господнего владенья,

Его «идей» отображенья,

Какими в Божьем промышленьи

Они рождались в размышленьи;

Ведь Дама та, чей лик сияет,

В работе вечно, сна не знает,

Заботясь день и ночь о том,

Чтоб выткать на плаще своем

Явлений множество, — она

Не может быть обнажена[749].

Vis medicatrix, целительная сила самой Природы, вошла в воображение поэта. Он дудит в свою свирель, словно никогда не состарится, и его стихи — превосходное лекарство и от лихорадки Возрождения, и от современного уныния.

В обеих этих поэмах мы проследили начало новой разновидности аллегории. Утверждая, что этот поэтический импульс имел продолжение в произведениях таких поэтов, как Хоус и Дуглас, я не хочу сказать этим, что могу доказать «влияние» или выстроить список «параллелей». Это вопрос не литературных школ, образцов и подражаний, но бессознательной тенденции, несомненно имевшейся скорее в самом сознании той эпохи, чем в ее художественных идеалах, симптомами которых, хотя и в различной степени, являются все эти поздние аллегории. Так, в наши дни растущая популярность художественной и сатирической биографии зависит не столько от литературного ученичества у Литтона Стречи, сколько от широко распространившегося странно–скептического отношения к прочным репутациям, причины которого, возможно, лежат вообще за пределами литературы.

Первый из авторов, к которым я обращаюсь теперь, — Стивен Хоус; а для нашего исследования Хоус — это «Приятное развлечение» (Pastime of Pleasure) и «Пример добродетели» (Example of Virtue){750}. «Развлечение» — поэма, трудная для оценки. Прочтите ее добросовестно от корки до корки — и вы признаете, что это труднейшее занятие; но все же после такого чтения кое‑что удержится у вас в памяти: странные стихи, странные сцены, особенная атмосфера, — пока вы не вернетесь к чтению вновь, найдя, что недостатки и вправду столь велики, как вы поначалу предполагали, но достоинства гораздо важнее. Ни одна поэма не наводит так на мысль о широкой бреши между действительными достижениями и тем, чем она могла бы быть. В авторском сознании есть что‑то вроде текучей поэзии, неподконтрольной поэту. Кажется, его стихи вот–вот перешагнут некую черту и станут гораздо лучше. И в этом нет ничего особенно необычного, так и должно быть, ибо Хоус, неуверенно и не отдавая себе в этом полного отчета, пытается создать новый тип поэмы. Сам он верил, что пытается возродить старый род поэзии: с его уст то и дело слетает похвала Лидгейту