Избранные произведения в 2 томах. Том 1. Саламандра - [2]

Однажды, доведенный до отчаяния, я ударил его по лицу. В первый момент Бжехва не сдержался, побледнел как полотно, и тогда, единственный раз, в его глазах метнулся странный стальной блеск. Одно лишь мгновение — и тотчас овладев собой, он положил мне на плечо дрожащую руку; голос еще прерывался, когда он сказал:

— Не следует забываться. Этак вы ничего не добьетесь. И вообще ни я вас не могу оскорбить, ни вы меня. Видите ли, дорогой мой, ведь не в состоянии же вы дать пощечину самому себе. Мы с вами едины…

— Подлец, — пробормотал я сквозь зубы.

— Полноте. Гневом делу не поможешь.

И начал ужасно косить.

Скандал, однако, имел серьезные, трагические последствия. Стычка произошла в присутствии знакомых, и очевидцы перестали с Бжехвой здороваться. Он безумствовал, закатывал все новые скандалы, наконец вынудил некоего заядлого своего недоброжелателя стреляться. И меня, в сущности зачинщика ссоры, Бжехва все-таки просил быть секундантом. Я отказался и предложил свои услуги противной стороне, хотя отнюдь не симпатизировал оппоненту Бжехвы. Умышленно и давно искал я случая хотя бы через кого-нибудь сойтись с моим преследователем. Мои услуги приняли, и поединок на весьма суровых условиях состоялся в пригородной рощице. Бжехва пал, смертельно раненный в голову.

Его последний взгляд предназначался мне: косой, леденящий, парализующий. Вскоре он испустил дух. Я поспешно удалился, не смея смотреть в мертвое, дьявольски искаженное лицо. Но маска эта навечно запечатлелась в памяти, и косящий взгляд вечно стальным клинком будет пронзать душу.

Смерть Бжехвы, особенно его агония, потрясла меня столь сильно, что вскоре я слег с воспалением мозга. Болезнь затянулась на месяцы; когда героическими усилиями врачей, постоянно опасавшихся рецидива, наконец поднялся с одра болезни, я сделался совсем другим человеком. Характер изменился неузнаваемо в угоду чуждому мне, даже враждебному произволу. Былые увлечения, благородная страсть к прекрасному и возвышенному, восприимчивость к тончайшим нюансам оригинальности — все исчезло бесследно. Остались лишь — загадочный штрих — воспоминания о том, что некогда эти прекрасные движения души доставляли мне величайшее наслаждение, да еще страдание, причиняемое страшной метаморфозой.

Человек здравого смысла, трезвый и практичный, нормальный до омерзения, недруг любой эксцентричности, я вопреки частым вспышкам отчаяния, принялся бесчестить прежние идеалы. С тех пор ирония, злобная ухмылка и желчность сделались неотъемлемыми чертами моего характера, и фальшью теперь отдавали все мои поступки.

Удивительно! И все-таки я полностью отдавал себе отчет в этом неожиданном перерождении, коему бесславно пытался противопоставить добрую волю. Так вспыхнула во мне отчаянная борьба полярных начал, двух главных миропониманий — но, увы, тесное их взаимодействие было глубоко обусловлено. Почти всегда верх одерживал приблуда, вкравшийся неведомо как; с гадливостью прислушивался я к его нашептываниям. Теория и практика странным образом уживались во мне. В теории я оставался тем же, кем был некогда, и с негодованием следил за другим — приблудным чужаком: он, словно вор, проник в тайная тайных моей души и бессовестно вышвыривал вон достояние драгоценное, подменяя его суррогатом.

Мое состояние не имело ничего общего с известным в психологии раздвоением личности, возникло мироощущение совсем иное, трудноопределимое, не связанное с прежней жизнью. Да, не раздвоение, а скорее «сдвоение» давило меня, в мое «я» вторглась некая проклятая примесь, некто новый, совсем иной поселился во мне. И я носил его в себе, то и дело калечился об это постыдное «со-бытие», в отчаянии, бессильный что-либо изменить или преодолеть. Каждый поступок, извне навязанный чужой волей, вызывал внутреннее сопротивление, любое слово, не подкрепленное внутренним убеждением, лишенное чувства, оборачивалось заведомой ложью, изъязвляло уродливым паразитическим наростом. Вскоре дело приобрело совсем скверный оборот: приблуда настолько обжился в моих мыслях, убеждениях, что собрался с силами для основательного перевеса.

Сколько бы ни старался я руководствоваться прежними принципами, смотреть на мир и людей прежними глазами, нечто властное, неколебимое веление, гнало меня фальшивой стезей, издевательский хохот распирал грудь, а где-то в отдалении косым зигзагом сверкал дьявольский зрачок.

Ненавистный себе нравственно и физически, с негодованием отвергал я столь омерзительно карикатурное новое свое естество.

Стараясь свести выходки недруга к минимуму, я надолго уединялся дома, избегал людей, ибо выражали их глаза удивление и отвращение.

Здесь, на окраине города, в тихом доме, переживал я долгие часы душевных мук, вовлеченный в поединок с невидимым врагом. Здесь, в четырех стенах, минуту за минутой анализировал навязанную мне в удел пытку.

Постепенно, в борениях с пришлым негодяем, я научился, хоть и на малое время, исключать его из своих мыслительных комбинаций. В полном одиночестве, ничем не нарушаемой тишине, мне удавалось, пусть на ничтожно малое мгновение, сконцентрировать прежнюю сущность, освободиться от назойливого вмешательства узурпатора.