Избранные произведения. Том II - [8]
Орды ересей в скособоченных митрах разбегаются наутек: Фотий, орава зубоскалов, средь коих и Маллиган, Арий, воевавший всю жизнь против единосущия Сына Отцу, Валентин, что гнушался земным естеством Христа, и хитроумный ересиарх из Африки, Савеллий, по чьим утверждениям Отец Сам был собственным Сыном[56].
Слова, которые только что сказал Маллиган, зубоскаля над чужеземцем.
Пустое зубоскальство. Неизбежная пустота ожидает их, всех, что ткут ветер[57]: угрозу, обезоруживанье и поражение несут им стройные боевые порядки ангелов церкви, воинство Михаила[58], в пору раздоров всегда встающее на ее защиту с копьями и щитами.
Браво, бис! Продолжительные аплодисменты. Zut! Nom de Dieu![59]
— Я, разумеется, британец, — продолжал голос Хейнса, — и мыслю я соответственно. К тому же мне вовсе не хочется увидеть свою страну в руках немецких евреев. Боюсь, что сейчас это главная опасность для нашей нации.
Двое, наблюдая, стояли на краю обрыва — делец и лодочник.
— Плывет в Баллок.
Лодочник с неким пренебрежением кивнул на север залива.
— Там будет саженей пять[60], — сказал он. — Туда его и вынесет после часу, когда прилив начнется. Нынче девятый день.
Про утопленника. Парус кружит по пустынной бухте, поджидая, когда вынырнет раздутый мешок и обернет к солнцу солью беленное вспученное лицо.
А вот и я.
Извилистой тропкой они спустились к неширокому заливчику. Бык Маллиган стоял на камне без пиджака, отшпиленный галстук струился по ветру за плечом. Поблизости от него юноша, держась за выступ скалы, медленно по-лягушачьи разводил зелеными ногами в студенистой толще воды.
— А брат с тобой, Мэйлахи?
— Да нет, он в Уэстмите, у Бэннонов.
— Все еще? Мне Бэннон прислал открытку. Говорит, подцепил себе там одну молоденькую. Фотодевочка, он ее так зовет.
— Заснял, значит? С короткой выдержкой?
Бык Маллиган уселся снять башмаки. Из-за выступа скалы высунулось красное отдувающееся лицо. Пожилой мужчина вылез на камни, вода блестела на его лысине с седоватым венчиком, вода струилась по груди, по брюху, капала с черных мешковатых трусов.
Бык Маллиган посторонился, пропуская его, и, бросив взгляд на Хейнса и Стивена, ногтем большого пальца[61] набожно перекрестил себе лоб, уста и грудную клетку.
— А Сеймур опять в городе, — сказал юноша, ухватившись снова за выступ. — Медицину побоку, решил в армию.
— Да иди ты, — хмыкнул Бык Маллиган.
— На той неделе уже в казарму. А ты знаешь ту рыженькую из Карлайла, Лили?
— Знаю.
— Прошлый вечер на пирсе с ним обжималась. У папаши денег до черта.
— Может, она залетела?
— Это ты Сеймура спроси.
— Сеймур — кровопускающий офицер! — объявил Бык Маллиган.
Кивнув самому себе, он стянул с ног брюки, выпрямился и изрек избитую истину:
— Рыжие бабы блудливы как козы.
Встревоженно оборвав, принялся щупать свои бока под вздувшейся от ветра рубашкой.
— У меня нет двенадцатого ребра[62], — возопил он. — Я Uebermensch[63]. Беззубый Клинк и я, мы сверхчеловеки.
Он выпутался из рубашки и кинул ее к вороху остальной одежды.
— Здесь залезаешь, Мэйлахи?
— Ага. Дай-ка местечко на кровати.
Юноша в воде оттолкнулся назад и в два сильных, ровных гребка выплыл на середину заливчика. Хейнс с сигаретой присел на камень.
— А вы не будете? — спросил Бык Маллиган.
— Попозже, — отвечал Хейнс. — После завтрака не сразу.
Стивен повернулся идти.
— Я ухожу, Маллиган, — сказал он.
— А дай-ка тот ключ, Клинк, — сказал Бык Маллиган, — мою рубашку прижать.
Стивен протянул ему ключ. Бык Маллиган положил его на ворох одежды.
— И двухпенсовик на пинту. Кидай туда же.
Стивен кинул два пенса на мягкий ворох. Одеваются, раздеваются. Бык Маллиган, выпрямившись, сложив перед грудью руки, торжественно произнес:
— Крадущий у бедного дает взаймы Господу[64]. Так говорил Заратустра.
Жирное тело нырнуло в воду.
— Еще увидимся, — сказал Хейнс, повернувшись к уходящему Стивену и улыбаясь необузданности ирландцев.
Бычьих рогов, конских копыт и улыбки сакса[65].
— В «Корабле»! — крикнул Бык Маллиган. — В полпервого.
— Ладно, — ответил Стивен.
Он шел по тропинке, что вилась вверх.
Uliata rutilantium
Turma circumdet.
lubilantium te virginum.
Седой нимб священника за скалой, куда тот скромно удалился для одевания. Сегодня я не буду здесь ночевать. Домой идти тоже не могу.
Зов, протяжный и мелодичный, донесся до него с моря. На повороте тропинки он помахал рукой. Голос донесся снова. Лоснящаяся темная голова, тюленья, далеко от берега, круглая.
Захватчик.
Эпизод 2[66]
— Кокрейн, ты скажи. Какой город послал за ним?
— Тарент, сэр.
— Правильно. А потом?
— Потом было сражение, сэр.
— Правильно. А где?
Мальчуган с пустым выражением уставился в пустоту окна.
Басни дочерей памяти. Но ведь чем — то и непохоже на басни памяти. Тогда — фраза, сказанная в сердцах, шум Блейковых крыл избытка[67]. Слышу, как рушатся пространства, обращаются в осколки стекло и камень, и время охвачено сине-багровым пламенем конца. Что же нам остается?
