Избранные произведения. Том 3 - [19]

И Федор Петрович задумался.

А товарищ Землянина (несмотря ни на что, мы будем называть ее именно так: ей приятно это, а ведь не о каждом сегодня можно сказать такое), уже миновав лоточек с питательным фаршем, внезапно остановилась. И всплеснула руками.

– Боря! – воскликнула она. – Борис Петрович! – Тут же поправилась: – Ты… вы ли это? Сколько лет, сколько зим!

– Нюша! – вскричал названный в свою очередь. – Ну, что ты скажешь! Недаром говорят, что в Москве раз в год можно встретить даже покойни… Гм! – тут же оборвал он сам себя. – То есть я хотел сказать, что… – Видно было, что он явно смущен.

– Ладно, ладно, Борис Петрович, – успокоительно произнесла Анна Ефимовна, отлично помнившая, как в свое время хоронили Бориса Петровича – за три года до того, как и сама она. – Ничего страшного: я и сама оттуда. Можешь не объяснять: это ведь мой Вадик нашими делами занимается. Ты куда: в райком? По поводу документов?

Чуть помешкав, Борис Петрович признался:

– За документами, верно.

– Можешь не ходить, – деловито сказала она. – Впустую. Только что имела беседу. Никакого понимания.

– Да? – спросил Борис Петрович без особого, впрочем, удивления. – Боятся, слабаки? Ну ладно, еще не вечер. Ты где живешь? У сына?

– Куда же мне еще деваться?

– Вот и я тоже у детей. Но, понимаешь ли, объедать их не хочу, а тут еще визитки эти вводят, и паспорт нужен. Конечно, с другой стороны, я их не просил, они меня, так сказать, породили – значит должны и содержать, но по–человечески жаль их. Жизнь–то какая пошла… Нет, не дорубили мы в свое время, вот и страдаем теперь.

– Не вешай головы, Боря! – ободрила Анна Ефимовна. – За права человека надо бороться! Создавать массовую организацию из таких, как мы. И как можно скорее!

– M–м… – промычал Борис Петрович. – В нелегалы зовешь?

Тут сразу же оговорим одно обстоятельство. Борис Петрович при жизни (мы, разумеется, первую его жизнь имеем в виду) работал в том самом учреждении, которое мы здесь для краткости называем Лужайкой; зная это, мы без труда поймем, что ко всякого рода нелегалам, которые теперь, став почти совсем легальными, получили наименование неформалов, Борис Петрович относился скорее отрицательно, чем наоборот.

– А беспачпортным бродягой – лучше?

Такое определение Борису Петровичу тоже было не по душе, и он поморщился.

– Поглядим, – сказал он. – Есть еще, куда пойти, где поискать поддержку…

На этом мы их пока что и оставим, чтобы обратиться к другим персонажам нашего почти абсолютно документального, и уж во всяком случае (мы надеемся) ментального произведения.

XII

Револьвера Ивановна затворила дверь за Тригорьевым и не без робости взглянула на сына, который проворчал:

– Вот настырный мусор… Ну нет покоя от них.

– Что делать–то будешь, Андрюшенька?

– Да будут ему корки, пусть не жмурится, глядь.

– Что ж ты его так? Он тебе хорошего желает.

– От его пожеланий у меня в брюхе сосет, банные ворота. И чего–то роет он под профессора, все старался меня расколоть, что да как. Ты смотри, ты с ним ровно дыши в тряпулю и лишних звуков не издавай, поняла?

Вера Ивановна скорбно кивнула, глядя, как сын кончает одеваться.

– Позавтракал бы, Андрюша…

– Там пожру, – неопределенно обещал он. – А к обеду вернусь. Надо срочно к профессору сбегать – предупредить. И еще по разным делам. Ну, чего трясешься – чистый я, все сроки вышли, да и я пока что в покойниках числюсь, секешь? Ну все.

И он громко, не таясь, захлопнул за собою дверь.

Предмет же его недовольства и подозрений был сейчас уже далеко. Капитан Тригорьев держал путь все в тот же кооператив, а по дороге сперва размышлял, точно, об Андрее Спартаковиче, и тоже без большой ласки. Инспектор анализировал возникшую проблему: не стоило ли все же взять с Амелехина подписку о невыезде? Но можно ли взять такую подписку с лица, нигде не прописанного и, следовательно, не имеющего местожительства, с которого ему можно было бы запретить выезд. Похоже, что подписка никак не получалась. Проще было бы задержать его – но как раз этого Тригорьев обещал не делать – в обмен на весьма полезную информацию о кооперативе, которую ему Амелехин все же дал, хотя и хорохорился вначале. Да бог с ним, с Амелехиным, подумал капитан, кооператив куда важнее. Это же придумать надо: плодить людей без документов! Незаконно внедрять! И потом – останки, виденные в ванне: не подходили ли они все же под понятие преступления против личности? Значит, так: оживляли человека, он не оживился – и его в кислоту – так растолковал Амелехин, который, околачиваясь в кооперативе чуть не полный день, пока свои не принесли ему, что надеть, и не забрали его домой, успел кое–что увидеть, кое–что услышать, а остальное и сам сообразил, он ведь только с виду туповат был, Амелехин. В кислоту. Но ведь человек, пусть еще и не оживший – или не совсем там оживший – он человек все же или нет? И можно ли его прямо так – в стружку? Сразу и не разберешься. Или например: кого оживлять? Ну вот зачем было выпускать на свет божий урку Долю Трепетного? Насколько лучше было бы вернуть людям – ну, хотя бы Витю Синичкина?

Дойдя до этого рассуждения, Тригорьев невольно вздохнул. Витя Синичкин был постоянным упреком его жизни вот уже лет десять. Хороший парень и ладный оперативник, отец двух малолетних сыновей, он нашел свою пулю, когда они вдвоем преследовали вооруженного и особо опасного бандита и завязалась перестрелка. Витя был впереди, дело было в темноте. И хотя потом неопровержимо установлено было, что застрелил Витю бандит, Тригорьеву почему–то вновь и вновь мерещилось, что то его пуля была, и никак он не мог от этой тяжкой мысли избавиться. Насколько было бы лучше, если бы не Амелехина оживили в этом странном и незаконном кооперативе, а как раз Витю! И хотя, по представлениям капитана, долг его сейчас состоял прежде всего в том, чтобы закрыть кооператив – вплоть до выяснения, мысль эта его почему–то не грела… За подобными размышлениями Тригорьев и добрался до кооператива незаметно.