Избранные произведения. Том 2 - [150]

— Домой бы пора!

— Только гулянью начало.

— Срамота одна!

— Это все косорылые лапти.

— Сами черви заболотные!

Но лень и вялость одолевала раньше, чем междоусобица переходила за пределы полуласковых, полубранных слов. Только заядлые драчуны и забияки еще мечтали о хорошей свалке: вся же река скучала и распадалась. Ушла дальняя деревня и, выйдя за околицу, завопила усталыми голосами и гармониками.

Андрею еще раз хотелось увидеть безрукую, но в ее окне не было света.

«Неужели вышла гулять?» — думал он и увидел ее.

Она шла не одна — нашла себе какого-то захудалого. Поруганная судьбою царевна забыла про свою прежнюю власть и славу и, пряча исковерканную руку, другую выставляла за обе. И на Андрея поглядела удовлетворенно. Гордость ее лица и то общее выражение, которое было, когда она смотрела из окна, расплылось в мелком самодовольстве.

— Завтра не приходи, — сказал ей Андрей и ушел от угара и гула в ночные поля, обгоняя пьяных, заплетающих свои языки и ноги, и овеваясь встречным, быстрым и прохладным ветром.

А вслед ему несся раздробленный и утомившийся, но все еще звонкий гул деревни, догуливающей свой убогий праздник.

Островитяне

Про Пустоемское болото говорят, что тут черти лопаются, оттого никогда не просыхает. Лежит оно за лесами, дорога как кнутом стегнута, а ехать некуда: как выедешь из леса, и раскинется перед тобой вся эта зыбь зеленая с хворыми деревьями, да поедешь по трясучей гати колеса ломать, в Пустоем приедешь — и все тут.

А в Пустоем, известно, никто не ездит. Место гиблое, избенок чертова дюжина, и народ мохнатый. Должно, уж вымерло все. Пустое место. Одно слово — остров.

Так мне говорили, и когда настало время пожарче, сухмень жгучий, я, чтобы не ломать колес, пошел пешком в Пустоем. Хороши леса, и болото славное, трещит здорово, и гать трясется — как по студню идешь. Хатенок не больше тринадцати, и подходить к ним надо по толстому бревну. Кругом вода, а у самого берега бревно облепила голая детвора, кувыркается, полощется и на меня не смотрит.

Пустоем вправду остров. Теперь еще проедешь — лошадям по колено будет, а чуть дожди — сиди. Ну, зимой, на санках — другое дело.

Хаты грузные, старые, ни улицы, ни дворов, стоят, в разные стороны глядят. Мокрые собаки как черти лезут из воды и лают.

Пыля ногами, молодые островитяне, мальчишка и девчонка, бесшумно появляются откуда-то сбоку. Я остановился. Стоят и смотрят.

— Как тебя звать?

Оглядывает меня: стоит ли отвечать. Потом говорит звонко:

— Ванька Мохнач.

— А тебя?

Оглядывает меня и еще звонче:

— Катька Мохнач.

— Мы все Мохначи, значит.

— Мохначевы.

«Ладно. Будем знакомы», — думаю я и вижу, как подползают островитяне. Их немного. Они возбуждены. Стали кольцом. Впереди самый главный, должно быть, Мохначев, тонкий и высокий, как чучело на палке. Все ужасно худые. Только одна старуха круглая. И то не толстая, а раздутая.

— Здравствуйте, — говорю я.

— Здравствуй, — говорят.

Смотрят, совещаются между собой на мой счет, показывают что-то, потом самый главный:

— Ну, говори.

— Что говорить?

— Рассказывай.

— Да что рассказывать?

— Да зачем приехал, про то и рассказывай. Про землю что ли. Или еще там, как богачами будем. Ну!

И он решительно становится в позу слушателя. Другие за ним одергивают рубахи, круглая баба крестится и складывает руки по экватору.

— Я смущен. Говорю, что так пришел, погулять.

— Не верят.

Потом самый главный соображает что-то и, таинственно сверкая глазами, нагибается:

— Листки принес? Так бы и говорил.

— Нет, и листков нет.

— Ой, не врешь ли? В прошлом году приходил один и листки принес, и говорил таково ладно.

— То один, а я другой.

— А другой, так нечего зря ходить.

Самый главный Мохначев круто поворачивается и, размахивая руками, как чучело на ветре, уходит. За ним все.

Я один не то на улице, не то на дворе. Летает солома, кричит где-то сосунок. Петух, обдерганный и старый, идет мне навстречу и, подойдя близко, слишком близко, вскидывает голову и кричит мне прямо в лицо. Я выслушиваю, но не желаю оскорбляться и гляжу по крышам, выискивая какого-нибудь уцелевшего резного конька или подвеску. Старое тут все.

Резного ничего нет, но профиль одного амбара интересен: нос крыши далеко выбегает вперед. Я выбираю удобное место, достаю походный альбом из-за пазухи и рисую.

Все тихо. Карандаш хороший. Я чувствую себя в лоне природы и народа. Намечаю место этого рисунка в ряду других, уже сделанных мною. Петух кричит издали. С крыши сыплется какая-то труха на бумагу. Солнце плывет книзу и все-таки сильно греет мне спину. Хорошо жить на острове.

Но за спиной шуршат шаги, и я чувствую, как что-то грузное надвигается на меня. Остановилось. Мне еще нельзя обернуться: сейчас докончу.

Обернулся — круглая старуха поспешно уплывает. Вся ее спина дышит негодованием и решимостью. Она, несомненно, раскрыла какое-то грозившее всему Пустоему преступление.

Я завязываю альбом, запихиваю его обратно за пазуху и иду. Но у берега в полном составе на меня наступают все Мохначевы. Их объединила одна какая-то мысль. Круглая старуха впереди всех. Она еще убеждает остальных, подогревает их и, тыча на меня пальцем, говорит с крестами и божбой: