Избранные произведения - [68]

Раскаты были чаще и, казалось, слышнее.

И Бугай снял шапку и истово перекрестился.

— Дяденька! — окликнул Маркушка, утирая грязным кулаком глаза, полные слез.

Мальчик, подошедший к ялику, не походил на прежнего смелого и бойкого Маркушку.

Он напоминал собой бездомную собачонку, прибежавшую искать приюта и ласки.

— Что мамзелишь, Маркушка? Попало за шкоду, и не скуль! — сердито сказал «дяденька», поворачивая голову.

— Дяденька!.. Мамка… По-хо-ро-ни-ли! — протянул мальчик, точно оправдываясь.

К горлу подступали рыдания. Но Маркушка старался сдерживать их.

В темных глазах мальчика стояло такое отчаяние, что угрюмое выражение лица старого яличника быстро смягчилось.

И он глядел на Маркушку, не роняя слова.

Его молчание было тем проникновенным и участливым молчанием, которое дороже слов. Бугай точно понимал, что всякие слова утешения бессильны и фальшивы.

И Маркушка чувствовал, как тоска отчаяния смягчалась под ласковым, почти нежным и слегка смущенным взглядом маленьких глаз «дяденьки».

— Что же не валишь в шлюпку, Маркушка? — наконец проговорил Бугай. — Скоро на ту сторону. Прокатимся. Отсюда нема пассажира. Больше оттуда… С хуторов повалили.

Маркушка вошел в ялик и притих, довольный, что нашел себе приют на ялике, под боком «дяденьки».

— Отец на баксионе?

— На баксионе.

— Ты обедал?

— Нет. Тятька дал грошей… Куплю чего-нибудь.

— Поешь!

С этими словами Бугай достал из ящика под сиденьем булку, копченую рыбу и небольшой кусок мяса.

— Все съешь, а кавун на закуску… То-то и скусно будет.

Пока Маркушка ел, яличник раздумчиво посматривал на мальчика, и когда тот прикончил обед и принялся за арбуз, Бугай сказал:

— А пока что у меня живи… День будешь вроде рулевого на ялике, а на ночь в мою хибарку… Хочешь, Маркушка?

Маркушка ответил, что очень даже хочет и тятьку просил, чтобы к «дяденьке».

— А отец что?

— Позволил. Пока, говорит, ежели вы дозволите. А там, мол, видно. Но только тятька в Симферополь хочет услать… к тетке…

— И поезжай!

— За что, дяденька?

— За то!

— Мне бы остаться, дяденька… И тятьку просил остаться… Хучь бы и бондировка… Я бы к тятьке на баксион забегал… Только бондировки не будет… Менщик ловок… Не допустит. Теперь он чекрыжит их, шельмов… Расстрел их, дьяволов, идет!

— То-то еще неизвестно. Ешь себе кавун, Маркушка… И как бог даст!

Бугай снова стал очень серьезен. Он нахмурил брови и стал прислушиваться.

— Слышишь, Маркушка?

— Что-то не слыхать, дяденька!

— Значит, конец стражению! — прошептал строго Бугай.

С судов на рейде пробили шесть склянок.

— Едем! — сказал Бугай.

Он отвязал конец, прикрепленный к рыму на пристани, отпихнул шлюпку, сел на среднюю банку, взял весла и приказал Маркушке сесть на сиденье в корме, на руль.

— Умеешь править? — строго спросил яличник.

— Пробовал, дяденька! — ответил Маркушка и самолюбиво вспыхнул.

— Не зевай… Рулем не болтай. На дома держи… Вон туда… Видишь? — сказал, указывая корявым указательным пальцем на белеющееся пятно построек на противоположном берегу.

— Вижу, дяденька! — несколько робея, промолвил Маркушка.

Бугай поплевал на свои широкие, мозолистые ладони и стал грести двумя веслами.

Он греб как мастер своего дела, ровно, с небольшими промежутками, сильно загребывая лопастями воду.

И шлюпка ходко шла, легко и свободно разрезывая синеющую гладь бухты играющей рябью.

Проникнутый, казалось, ответственностью своей важной обязанности, Маркушка, необыкновенно серьезный и возбужденный, с загоревшимися глазами, устремленными вперед, вцепившись рукой в румпель, правил, стараясь не вилять рулем и видимо довольный, что нос шлюпки не отклонялся ни вправо, ни влево.

Рулевой и гребец молчали.

По временам Бугай вглядывал назад, чтоб проверить направление ялика, и удовлетворенно посматривал на серьезного маленького рулевого.

И на середине бухты проговорил с легкой одышкой:

— Молодца, Маркушка! Ловко правишь!

Маркушка зарделся.

В эту минуту он чувствовал себя бесконечно счастливым.

— Встречные шлюпки оставляй влево…

— Есть! Влево! — ответил Маркушка, перенявший обычный матросский лаконизм служебных ответов от отца и других матросов.

И, когда встретил вблизи ялик, Маркушка осторожно переложил руль, и ялик, полный пассажирами, прошел в расстоянии сажени.

— Бугайка! — крикнул яличник. — Солдаты подходят… Раненые!.. Сказывают, француз одолел!

Бугай нахмурился и налег на весла.

II

Когда шлюпка пристала, несколько яликов, полные солдат, отваливали.

При виде того, что увидал на Северной стороне Маркушка, сердце его замерло.

И он с ужасом воскликнул:

— Дяденька!!

— Видишь: раненные французом! — сердито сказал Бугай.

— А он придет?

Старый яличник не ответил и проворчал:

— И что смотрит начальство! По-ря-дки!

Большое пространство берега перед пристанью было запружено солдатами в подобранных и расстегнутых шинелях. Они были без ружей, запыленные, усталые, с тревожными и страдальческими лицами. Словно испуганные овцы, жались они друг к другу небольшими кучками. Большая часть сидела или лежала на земле. Тут же скучились телеги и повозки, переполненные людьми. Никакого начальства, казалось, не было.

Среди людей раздавались раздирающие крики о помощи, вопли и стоны. Слышались призывы смерти.