Избранные произведения - [43]

, который оспаривается у Гомера каким-то филологом, чему я отнюдь не удивляюсь: если бы я не знал, как мало заботятся романтики о последовательности, я удивился бы только тому, что кавалер ди Бреме, этот ожесточенный враг педантов, прислушивается к мнению филологов этого рода. Что мне сказать об Оссиане, о нравах и взглядах, равно присущих и ему самому, и героям его стихов, и его народу в те времена? И без моих объяснений каждый увидит: для того чтобы быть «патетическим» и в изображаемых «ситуациях», и в «экспрессии», ему не было нужды в большой просвещенности. Но разве и Петрарка, которого сам ди Бреме называет «несказанным чудом чувствительности», ибо «не знает поэта, который заслужил бы предпочтения перед ним в сентиментальном роде поэзии», — не жил ли Петрарка во времена, когда не было ни «психологии», ни «анализа», когда наука была убога и темна, книгопечатанье неизвестно, неизвестен и Новый Свет, взаимное общение народов и провинций скудно, ничтожно и затруднено, когда человеческая изобретательность спала уже много веков, верования были хуже чем ребяческими, нравы — жестокими, а почти вся Европа — варварской или полуварварской? Уж конечно, «разум человеческий» еще не «склонялся к сердцу», не «слушал его сетований и его долгой повести», «человеческая душа» не «поведала воображению о тысяче разных вещей, возвращаясь к прошедшим эпохам своей жизни и развертывая во множестве свои естественные эпопеи — иудейские, языческие, христианские, дикарские, варварские, магометанские, рыцарские, философские», когда один и тот же век породил на свет второго Гомера в лице Данте, а в лице Петрарки — самого удивительного и несравненного из чувствительных поэтов, их царя, как именуют его не только наши, но и романтики. Но зачем в поисках примеров возвращаться к минувшим векам? Разве мы не видим, что в одно и то же время один наделен самой живой чувствительностью, другой — более умеренной, третий — совсем ничтожной, а четвертый и вовсе ее лишен, — как заблагорассудится природе? И что сделанное природой нельзя изменить, а тот, кто не рожден чувствительным, не может стать им, несмотря на все нынешнее просвещение и все науки, как не рожденный для поэзии не может стать поэтом? Разве мы не видим, что чувствительность проявляется и разливается во всей своей неповторимой силе, чистоте и красоте в юные годы, потом с возрастом обыкновенно портится, теряет былую незапятнанность и все больше удаляется от природы? Что еще? С чего мы взяли, что обязаны цивилизации тем свойством, которое законы этой цивилизации требуют осмеять, если оно искренне и сильно, словно обнаруживать его имеют право одни школяры? А если старое и неоспоримое правило того народа, который стоит во главе цивилизованных народов и считается их душою, гласит, что попасть в смешное положение есть худшая беда, какая может случиться с благородным человеком, то, значит, и законы эти требуют, чтобы любой поистине чувствительный человек остерегался показывать свою чувствительность, потому что всех, в ком заметят это свойство, оставляют в покое и хвалят только тогда, когда покажется либо станет доподлинно известно, что чувствительность их или притворная, или не имеет глубоких корней в душе, или же извращена и искажена. Что мне сказать о таких злодейских, человекоубийственных нравах? Эти страницы не вместили бы, а ваши глаза, мои читатели, не в силах были бы прочесть описание тех казней, которые я назначал бы повсеместно, если бы дал волю гневу, порождаемому во мне этим преступным удушением, убийством, истреблением качества святого и достойного поклонения, утешающего нас в несчастьях, внушающего нам благородные поступки и награждающего за них, дарующего нам вторую жизнь, более ценную, чем эта, и, хоть она и орошена многими слезами, более близкую к жизни бессмертных. Но я замечаю, что все это мое рассуждение излишне. В самом деле, кто усомнится в том, что это почти божественное свойство дано нам природой? Кто может подумать, что оно, такое чистое, такое глубокое и блаженное, такое чудесное, таинственное и несказанное, такой щедрый источник живейших движений души, порождено опытом и человеческой наукой? Разве мы не видим воочию, как отличаются от него качества, порождаемые этими причинами или, вернее, возникающие, вызревающие и укрепляющиеся с их помощью? Разве мы не видим, как они чахлы и хилы, как жалки и сухи, как некоторым образом нечисты и как не способны оросить и потопить в себе нашу душу, по сравнению с чувствительностью природной, на которую они похожи не больше, чем деревца, выращенные в теплицах, на деревья, взращенные природой в полях и по горам? Короче говоря, кому не виден в них след рук человеческих, а в ней — руки божией? Кто, хоть раз испытавший действие чистой и подлинно душевной чувствительности, не знает, что действие это возникает само собой и выходит наружу незаметно, словно из естественного родника, а не из искусственного фонтана? Не таково все созданное нами, и цивилизация не приносит таких плодов; так не будем ни чрезмерно восхвалять, ни чрезмерно обвинять себя, не будем притязать на то, что смогли-де сделать нечто не посильное никому, кроме бога, и не будем чрезмерно уничижаться, считая земным то, что в нас есть небесного.