Избранные произведения - [27]

Его икота била.

Молотками

Гвоздил его железные виски

Всесильный хмель.

В текучих смерчах — черных

И пламенных —

Плыл перед ним чертог.

Сквозь черноту и пламя проступали

В глазах подобья шаткие вещей

И рушились в бездонные провалы!

Хмель клал его плашмя,

Хмель наливал

Железом руки,

Темнотой — глазницы,

Но с каменным упрямством дикаря,

Которым он создал себя,

Которым

Он в долгих битвах изводил врагов,

Дикарь борол и в этом ратоборстве:

Поверженный,

Он поднимался вновь,

Пил, хохотал, и ел, и сквернословил!

Так веселился он.

Казалось, весь

Он хочет выплеснуть себя, как чашу.

Казалось, что единым духом — всю

Он хочет выпить жизнь свою.

Казалось,

Всю мощь души,

Всю тела чистоту

Аттила хочет расточить в разгуле!

Когда ж, шатаясь,

Весь побагровев,

Весь потрясаем диким вожделеньем,

Ступил Аттила на ночной порог

Невесты сокровенного покоя, —

Не кончив песни, замолчал кастрат,

Утихли домбры,

Смолкли крики пира,

И тот порог посыпали пшеном…

Любовь!

Ты дверь, куда мы все стучим,

Путь в то гнездо, где девять кратких лун

Мы, прислонив колени к подбородку,

Блаженно ощущаем бытие,

Еще не отягченное сознаньем!..

Ночь шла.

Как вдруг

Из брачного чертога

К пирующим донесся женский вопль…

Валя столы,

Гудя пчелиным роем,

Толпою свадьба ринулась туда,

Взломала дверь и замерла у входа:

Мерцал ночник,

У ложа на ковре,

Закинув голову, лежал Аттила.

Он умирал.

Икая и хрипя,

Он скреб ковер и поводил ногами,

Как бы отталкивая смерть.

Зрачки

Остекленевшие свои уставя

На ком-то зримом одному ему,

Он коченел, мертвел и ужасался.

И если бы все полчища его,

Звеня мечами, кинулись на помощь

К нему,

И плотно б сдвинули щиты,

И копьями б его загородили,—

Раздвинув копья,

Разведя мечи,

Прошел бы среди них его противник,

За шиворот поднял бы дикаря,

Поставил бы на страшный поединок

И поборол бы вновь…

Так он лежал,

Весь расточенный,

Весь опустошенный

И двигал шеей,

Как бы удивлен,

Что руки смерти

Крепче рук Аттилы.

Так сердца взрывчатая полнота

Разорвала воловью оболочку —

И он погиб,

И женщина была

В его пути тем камнем, о который

Споткнулась жизнь его на всем скаку!

Мерцал ночник,

И девушка в углу,

Стуча зубами, молча содрогалась.

Как спирт и сахар, тек в окно рассвет,

Кричал петух.

И выпитая чаша

У ног вождя валялась на полу,

И сам он был — как выпитая чаша.

Тогда была отведена река,

Кремнистое и гальчатое русло

Обнажено лопатами, —

И в нем

Была рабами вырыта могила.

Волы в ярмах, украшенных цветами,

Торжественно везли один в другом —

Гроб золотой, серебряный и медный.

И в третьем —

Самом маленьком гробу —

Уродливый,

Немой,

Большеголовый,

Покоился невиданный мертвец.

Сыграли тризну, и вождя зарыли.

Разравнивая холм,

Над ним прошли

Бесчисленные полчища азийцев,

Реку вернули в прежнее русло,

Рабов зарезали

И скрылись в степи.

И черная

Властительная ночь,

В оправе грубых северных созвездий,

Осела крепким

Угольным пластом,

Крылом совы простерлась над могилой.

1933, 1940

41. КОНЬ (Повесть в стихах)

1

Уже снежок февральский плакал,

Трава пробилась кое-где,

И был посол московский на кол

Посажен крымцами в Орде.

Орел-могильник, в небе рея,

Видал сквозь тучек синеву —

Внизу мурзы Давлет-Гирея

Вели ордынцев на Москву.

И вышел царь, чтоб встретить с лаской

Гостей от града вдалеке,

Но воевода князь Мстиславский

Им выдал броды на Оке.

И били в било на Пожаре,

Собраться ратникам веля,

И старцы с женами бежали

Сидеть за стенами Кремля.

А Кремль стоял, одетый в камень,

На невысоком берегу

И золотыми кулаками

Грозил старинному врагу.

И бысть валы его толстенны,

Со стрельнями в любом зубце.

Поставил зодчий эти стены

На твороге и на яйце.

Отвага ханская иссякла

У огороженного рва,

Но тучу стрел с горящей паклей

Метнула в город татарва.

И самой грозной башни выше,

Краснее лисьего хвоста —

Пошел огонь гулять по крышам,

И загорелась теснота.

А смерть всегда с огнем в союзе.

«И не осталось в граде пня, —

Писал ливонец Элерт Крузе, —

Чтоб привязать к нему коня».

Не диво тех в капусту высечь,

Кому в огне сидеть невмочь.

И было их двенадцать тысяч —

Людей, убитых в эту ночь.

На мостовых московских тряских

Над ними стлался черный дым.

Лишь воронье в монашьих рясках

Поминки справило по ним!

А царь глядел в степные дали,

Разбив под Серпуховом стан…

Мирзы татарские не ждали,

Когда воротится Иван.

Забрав заложников по праву

Дамасской сабли и петли,

На человечий рынок в Кафу

Добычу крымцы увели.

Пусть выбит хлеб и братья пали, —

Что делать? Надо жить в избе!

И снова смерды покупали

Складные домы на Трубе,

Рубили вновь проемы окон

И под веселый скрежет пил

Опять Москву одели в кокон

Сырых некрашеных стропил.

Еще пышней, и необъятней

И величавей, чем сперва,

Как золотая голубятня,

На пепле выросла Москва!

2

Устав от плотницкой работы,

Поднял шершавую ладонь

И тряпкой вытер капли пота

На красной шее Федька Конь.

Он был Конем за силу прозван:

Мощь жеребца играла в нем!

Сам царь Иван Васильич Грозный

Детину окрестил Конем.

И впрямь похожа, хоть нельстива

Была та кличка иль ругня.

Его взлохмаченная грива

Точь-в-точь вилась, как у коня,

А кто, Конем в кружале битый,

С его замашкой был знаком,

Тот клялся, что смешно копыто

Равнять с Коневым кулаком!

Его хозяин Генрих Штаден

Царю служил, как верный пес,

И был ему за службу даден

Надел земли и добрый тес.

Был Генрих Штаден тонкий немец.

Как в пору казней и опал