Избранные произведения - [105]

- Я должна воспользовался сумерками, - сказала вполголоса Любаша, - чтоб вы не видели, как я краснею, и поблагодарить вас за фортепьяна... Их привезли сегодня - я так была этим обрадована...

- Вот так, в оглобли его, - продолжал Игривый громко, закладывая своего жука и не обращая никакого внимания на слова Любаши. - Постой, постой; мы и дугу поставим и супонь подтянем...

- Я даже и за это вам благодарна, - продолжала она, - что вы теперь не слышите, о чем я говорю. Мне от этого как-то легче на сердце.

- А здоровье ваше каково сегодня? Что голова и грудь?

- Слава богу, хорошо; сегодня легкий день, и мне в самом деле лучше. Сказав это, она как бы невольно взглянула в окно на приготовления к отъезду мужа и брата.

- Ба! Да вот он, наш любезный друг и сосед! - сказал, вошедши в комнату, Семен Терентьевич. - Вот спасибо, так спасибо, друг! А мы совсем. Прощай, Любаша... Видишь ли, каков он человек, - продолжал Шилохвостов, указывая на фортепьяна, - а? Не чета тому скоту, который заложил было их Ивану Онуфриевичу и, разумеется, никогда бы не выкупил. Прощайте ж, друзья мои, - и обнял их обоих, - не поминайте лихом. Прощай, мальчишка, господь с тобой, - и вышел.

Игривый с Любашей проводили его до крыльца;

Карпуша сидел уже в коляске и бросил оттуда рукой поцелуй сестре и гостю. Коляска покатила. С час времени Павел Алексеевич побыл еще в Подстойном, а там, отложив и выпустив на волю Ваниного жука, побрел тихим шагом домой. И в этот раз опять было молодая кровь в нем взыграла, возволнованные чувства породили бурные, черные мысли, доводившие его до отчаяния; но спокойная совесть вскоре одолела эту душевную тревогу, малодушие было побеждено, и доблестное мужество одержало верх. Игривый вступил под кров свой с спокойным духом.

Несмотря, однако ж, на уверение Любаши, что ей теперь гораздо лучше, здоровье ее, видимо, расстраивалось. И в самом деле, какое сложение могло бы устоять против этих жестоких и беспрерывных ударов судьбы, которые выпали на ее долю? Какое женское сердце в состоянии перенести это двойственное томление - быть женою Шилохвостова, а между тем видеть ежедневно Игривого - и это вечное раскаяние с упреками совести за легкомысленный поступок во время первой, неопытной молодости своей, когда и сама еще не понимала, что делала, когда молча согласилась отдать руку человеку, как отдают ее на четверть часа для мазурки или кадрили... Какой конец этому будет? Где тут отрада? Где самая надежда?

Игривому уже часто казалось, что Любаша постепенно худеет и что здоровье ее мало-помалу расстраивается; но видя ее почти ежедневно, он не мог заметить никакой внезапной перемены; она все еще была в глазах его тою же миловидной Любашей, как прежде; а когда он заботливо спрашивал о ее здоровье, то принужден был довольствоваться общими ответами ее, которые ничего положительного не объясняли. Однажды он, посидев у ней по обычаю своему часок, простился с нею и отправился было домой, как при входе в кленовую просадь, ведущую от барской усадьбы на большую дорогу, был остановлен мамушкой Любаши.

- Не прогневайся, батюшка, кормилец наш, - говорила старуха, - я к тебе, все к тебе да к богу, больше не к кому, сам знаешь; ну что же я стану делать с барышней своей (она Любашу все еще звала барышней и никак не хотела отстать от этой долголетней привычки)? Ну ведь сохнет, моя голубушка, как вот цвет на стебле...

- Говори, говори, Тимофеевна, что такое?

- Ох, уж не знаю что и говорить... Разговоры наши все тебе ведомы давно, и знаешь ты все, знаешь, кто раскинул нам печаль по плечам, кто пустил сухоту по животу... Изойдет она горем: не ест, не спит, все так сидит либо плачет; в рот не берет ни росинки; все подпершись локотком сидит, ночи напролет, по белой груди рукой поводит - там, знать, сердце болит, ноет. Ох, уже изведет он мою барышню госпоженку... Тогда-то мы что с тобой делать станем, ась?

Расспросив еще несколько старушку и успокоив ее, сколько умел, Игривый, конечно, не мог добиться от нее большего толка; но материнские опасения ее напугали его, заставили обратить более внимания на положение Любаши, и он также стал за нее опасаться. "Надобно вовремя что-нибудь сделать, - подумал он, - шутить этим нечего; может быть, есть еще противоядие этой медленной отраве..." Он раздумывал, что ему делать; тут нужен был совет умного и опытного врача; уездному лекарю, который так хорошо рассказывал присказки о подкинутых мертвых телах, Игривый ввериться не хотел; он отправил чем свет коляску в другой, соседний город за врачом, к которому у него было более доверия.

Врач приехал, выслушал наперед Игривого, который рассказал ему все, что знал о состоянии здоровья Любаши; потом они вместе отправились к ней. Она несколько изумилась, увидев вместе с Игривым незнакомого ей пожилого человека; но когда дело объяснилось, то она была так тронута этим новым и вовсе неожиданным доказательством его любви и заботы об ней, что с трудом удерживалась от слез.

- Ну что же я вам скажу о нашей милой больной? - начал доктор, когда он остался наедине с Игривым. - Что мне сказать вам? Вы, я думаю, видите, слышите, чувствуете, понимаете и соображаете в этом случае нисколько не хуже меня. Я думаю, если несчастное положение этой женщины не изменится, то она, несмотря на то, что, по-видимому, владеет собою, при глубокой чувствительности своей, однако ж, легко может сделаться жертвою этих несчастных обстоятельств.