Избранные произведения - [4]

— И ты идешь с чувством исполненного долга?

— Похоронить его здесь была последняя воля покойного! Мне не веришь, спроси Амирхана или того же Хромого Усмана.

— Не могу понять, как это можно…

— И я не могу понять, как это можно перевести туда школу, — и взмахом палки старик показывает куда-то в сторону, — а здесь, в ауле, оставить детей без учебы… Магазины закрывают…

— Это неизбежно. Аул должен переселиться в новый поселок.

— А пока что здесь живут люди, а не стадо коров, живут и умирают. Прощай, Дингир-Дангарчу.

— Непонятно, как такое мог завещать Дингир-Дангарчу.

— Не веришь, отцу своему не веришь?

— Он же один из первых коммунистов в Салатау.

— Да… Он был моим другом и не из робкого десятка, мы с ним в девятнадцатом в Араканах с имамами сражались, когда нас крепко поколотила шайка предателей. Был он и членом ревкома, и первым сельсоветом. В Отечественную мы с ним добровольно вступили в кавалерийский эскадрон Кара Караева. В Карпатах мы были ранены осколком одного и того же снаряда. Сорок с лишним лет он был коммунистом, а вот вчера перед смертью попросил меня, чтоб я молитву прочитал…

— И ты рад был услужить?

— Щенок, выбирай слова, когда разговариваешь с отцом. Никто не бывает рад, когда умирает друг, мы с ним сотни раз смотрели смерти в глаза, — глядя исподлобья, говорит сыну отец. — Он первым выскакивал на бруствер, когда надо было идти в атаку. А я шел за ним, потому что звал друг.

— И такой человек дрогнул…

— Замолчи!

— Каким бы высоким ни был минарет, отец, ему не под силу удержать восход солнца. Пойми же ты, последний из могикан…

— Это ты меня так называешь? Спасибо, я не Могикан, я, к твоему сведению, из рода Каттаган.

— Пойми, хотим мы этого или не хотим, новое будет наступать гусеницами тракторов, скрежетом кранов, салютом заводских труб, гудками многотонных машин, запахом солярки, новое будет шагать железными растопыренными опорами высоковольтных линий во все тысячи ущелий и на тысячи вершин. Оглянись вокруг, отец, перед этим не устоять никому и ничему.

— Нет, нет, устоял Дингир-Дангарчу, устоял, не сказал ведь он, что хочет, чтобы его похоронили на новом месте… — усмехнулся Ашурали, будто на самом деле испытывая в душе торжество от того, что дразнил сына, не отдавая себе отчета, для чего он это делает. Все это было похоже на злорадство, и Мурад в упор посмотрел на отца, взгляды их скрестились — это не предвещало ничего доброго.

— И не оттого ли радость сияет в тебе, отец, что ты сумел под конец своротить с пути друга?

Это уже было дерзостью. Старик побледнел, нахмурились брови, свисающие со лба, как мох с козырька, задвигались желваки: не думал он, что сын способен на такое. Помутился на миг его рассудок, он вздрогнул и занес палку над головой сына.

— Не смей, отец! — вскинул руки Мурад, но было поздно: палка больно ударила по голове.

— За что?

— Ты смеешь подозревать отца в недостойном?

— Отец, успокойся, люди смотрят. — Мурад почувствовал, как по щеке пробежала горячая струйка. Он потрогал рану на голове и, отдернув руку, посмотрел на свою ладонь, она была в крови. — Не думал я, что ты можешь так…

— А ты думай. — Хотя в душе старик уже испытывал сожаление и даже раскаяние, но виду не подал, не к лицу мужчине показывать слабость.

— За что? Не за то ли, что я сказал правду?

— Ты сказал неправду… А это за то, что в детстве я не бил тебя! Иди, сюда иди, говорю. — Он схватил сына за локоть и потащил к речке, что протекала по выложенному руслу мимо кладбищенской стены. — Нагнись!

И в это мгновение Мурад заметил на террасе сакли, что стоит над самым обрывом, женщину в белом платье… Да, это была она, та, к которой он приехал вчера, но увидеться помешали эти похороны. Она ждала его. Белое платье вдруг исчезло. «Чего доброго, бросится сейчас сюда…» — с тревогой подумал Мурад.

Ашурали, черпая в ладони прозрачную речную воду, стал смывать кровь с головы сына. Потом огляделся, сорвал свежих листьев подорожника и приложил к ране.

— Держи рукой вот так! Ничего страшного, будь мужчиной: при виде крови только бабы надают в обморок… Заживет как на собаке, по себе знаю.

— Ты злой, отец! И зря все это, пусть люди живут на новом месте, не мешай им.

Ашурали промолчал.

— В жизни всегда надо утверждать новое.

— А старое, не разбираясь, сметать? Я, значит, старое, а ты новое? Хи-хи! И, значит, старые все обряды, традиции все сметать, уничтожать? Впрочем, и не осталось уже из старого почти ничего, ни хорошего, ни плохого, нечего даже на зуб попробовать. А взамен что дали, взамен, я спрашиваю, для души, для человека?

— Для души — свободу, отец.

— Возьмем, родился человек…

— И мы его приветствуем, разве не так? Ты же ведь сам рассказывал, что раньше не всякий мог радоваться рождению сына: лишний рот в семье — обуза. Разве не так? Молчишь? О рождении дочери стыдились и говорить.

— Но честь дочери берегли свято! И не терпели таких вертихвосток, как сейчас. Ты в этом видишь свободу? А во что превратили вы само цветение человека — свадьбу, этот древний обряд?

— Ты имеешь в виду новый обряд?

— Я имею в виду твою так называемую комсомольскую свадьбу… Что? Краснеешь? Стыдно?