Избранные письма. 1854-1891 - [144]

(Может быть, не будет, а может быть, и будет; это другое дело.)

Весьма бы Вы хорошо сделали, если бы из этих 3-х брошюр и изо всего того, что пришло еще на подержание, Вы не поленились сами (или Евгению Сергеевну[896] попросите) сделать нужные выписки.

Весьма пригодится и избавит раз навсегда от новых перечитываний и разыскиваний «текстов».

И Вы долго еще не будете в силах покупать много книг, и я все не могу отдать Вам теперь, так как при всем своем желании бросить мое неутешительное писательство — нельзя еще этого сделать.

Исходите всегда мыслью из идеи развития, осложнения и смешения — и Вы редко будете ошибаться. Ибо это реальнее всего и дает мало простора пристрастиям и несбыточным мечтам. Как видите, идею эту можно с успехом и к религии приложить, не рискуя ни погрешить, ни согрешить. Ибо и религия — вещь вполне естественная. (…)

Впервые опубликовано в кн.: К. Леонтьев о Владимире Соловьеве и эстетике жизни. М., 1912, С. 5—30.

231. О. ТИМОФЕЮ. 10 февраля 1891 г., Оптина Пустынь [897]

Прошу Вас, Отец Тимофей, простить мне мою вчерашнюю вспыльчивость. Зная свой характер, я пытался не раз прекратить этот спор, но впал в искушение и не мог воздержаться. Виноват и горько каюсь, но и Вас впредь прошу быть поосторожнее с моей гордостью и гневливостью. «Друг друга тяготы несите!»

Грешный К. Леонтьев.

Публикуется по автографу (ГЛМ).

232. И. И. ФУДЕЛЮ. 19 марта 1891 г., Оптина Пустынь

(…) Получил вчера телеграмму от Владимира Соловьева: он не хочет ввязываться в наш спор с Астафьевым, рукопись возвратит и письмо с объяснениями пришлет. Я очень рад. Я так недоволен его гнусным и все более

и более тесным союзом с прогрессом, что страдал от мысли некоторым образом обязаться ему. Теперь у меня руки на всякий случай развязаны, и я, конечно, не пощажу его, когда придется кстати; не за Рим, не за «развитие», конечно! А за хамство… (…)

Публикуется по автографу (ЦГАЛИ).

233. К. А. ГУБАСТОВУ 25 марта 1891 г., Оптина Пустынь

(…) Если бы я верил, что статьи мои действительно влиятельны и полезны для России, то я подумал бы, что сам Господь, зная мое теперешнее нежелание заниматься текущею публицистикой, не дает мне распутаться, чтобы я поневоле писал. Но я не верю в их серьезную пользу: для одних это остроумные парадоксы и больше ничего, для других — старческое безумие и упрямство, для ученых — легко и недоказательно, для мало ученых — слишком мудрено и слишком учено (и это я слыхал — вообразите!)) для большинства — просто неизвестно, или по предубеждению против охранительных органов, в которых я печатаю и которые это большинство и не раскрывает, или прямо по недостатку славы или хоть большой известности (ведь и то сказать — все читать не нужно, вредно и глупо даже, а большая известность поневоле рекомендует человека даже и тем, которые с ненавистью его прочтут).

Ну, что ж за охота на разные лады повторять теперь, в сущности, все то же и то же; все это, что я теперь пишу, внимательный найдет уже в моих 2-х томах («Восток, Россия и славянство»), а невнимательному что ни толкуй — с него все как с гуся вода. Я там если не все одинаково развил, то все, по крайней мере, наметил. Пусть новые люди прочитывают и развивают дальше то, что им кажется истиной. Если приедете, я расскажу Вам по этому поводу много интересного про Москву и Петербург.

Мыслей у меня много, и они мне кажутся ясными; но то, что для самого себя кажется ясным, для других надо излагать гораздо последовательнее и яснее. И это уж труд, а не удовольствие. И когда я решаюсь теперь (при глубокой усталости моей) к этому труду себя понудить, то мне никогда не рисуется впереди настоящий успех или влияние на дела, а построчная и полистная плата («говнорар», как принято нынче теперь это называть). Пенсия моя совершенно достаточна для этой спокойной и однообразной жизни, которою мы здесь живем, но банк требует своих процентов и «погашений»; Марья Владимировна решительно удалилась в Орловский монастырь, и отец Амвросий требует, чтобы я выдавал ей по крайней мере 20 р(ублей) с(еребром) в месяц. Вот уже 240 в год, да банк возьмет около того же. Да и старые долги хоть постепенно, да платить очень хочется. И не только пишешь, но и печатаешь. Не спорю, бывают иногда и от литературы минуты утешения; так, например, недавно умер Алек(сей) Дмитр(иевич) Пазухин, который с графом Дм(итрием) Андр(евичем) Толстым трудился над восстановлением дворянства нашего, и они вместе положили основание той сословной (антиэгалитарной) внутренней политики, которая составляет, видимо, одну из главных задач нынешнего царствования. (Государь, как слышно, за нее сам неуклонно держится.) Пазухин умер 46 всего лет от нарыва (в голове); я написал для «Гражданина» статью «Над могилой Пазухина». Она просто сорвалась у меня почти неожиданно. И вот я получаю от Филиппова письмо с похвалами и чуть не с благодарностью за нее, а также и от самого редактора князя Мещерского. Филиппов сообщает сверх того, что министр внутренних дел обратит на нее особое внимание государя как на статью, имеющую государственное значение. — Конечно, внимание одного государя в России дороже, чем похвалы 5 000 читателей. Но так как в статье этой никаких проектов для дальнейших мероприятий не предлагалось, а только одобрялся общий дух реакционной внутренней политики 80-х годов, одобрялись меры, уже принятые (без меня, так сказать, без моего совета и участия), и общий дух этот поставлен был мною в связи с высшими религиозными вопросами (демократия, конец мира и т. д.), то все-таки я не мог почувствовать той живой радости, которую чувствует убежденный гражданин, когда высшие власти принимают к сведению его проекты для дальнейших мер и располагаются к осуществлению его планов и надежд. Очень рад, слава Богу! — воскликнул я, получив письмо Филиппова. Но на другой же день я впал в какую-то тоску совершенно личного характера и говорил себе: «до 81-го года я был никому не нужен (как публицист), потому что никто и слушать меня не хотел, а теперь я не нужен потому, что Россия и без моих книг и статей сама хорошо идет. Толстой (М(инистерство) Вн(утренних) Д(ел)) и Пазухин моего сборника до 87 года, вероятно, в глаза не видали, а дошли сами до таких практических мер (на почве моих же «основ»), о которых думать мне-то и в голову не приходило! (Земские начальники из дворян, губернаторы большею частию из предводителей, численное преобладание гласных из дворян в земстве, Дворянский банк, проекты о неотчуждаемых дворянских участках, о которых (помните?) я дерзал ни к селу ни к городу иногда писать еще в 80-м году у доброго нашего князя Н. Н. Голицына, и т. д.). За Россию я радуюсь, и сильно радуюсь, но именно потому, что есть основания радоваться, не естественно ли тому, кому за себя-то (в литературе) радоваться нечему, мечтать о возможности воскликнуть: «Ныне отпущаеши, Владыко, раба твоего с миром»… Однако этой возможности нет и нет! И я умру, должно быть, увы, с пером в руке. Да будет воля Господня! Если смотреть на это как на своего рода крест, возложенный свыше на самолюбие мое, то, разумеется, это другое дело. Я так и смотрю. Но согласитесь, что с точки зрения литературной собственно вовсе не ободрительно и не весело. Я могу смотреть мое теперь писательство только как на трудный долг христианский для моего личного смирения и очищения (уплата старых долгов, помощь нуждающимся, утешение близких, т. е. через деньги за труд), а уж, конечно, не как на ободряющий долг гражданский. Это было бы глупо и смешно. И я уверен, что при Вашей опытности, «себе-на-умизме» и тонкости Вы совершенно ясно поймете меня и согласитесь со мной. (…)