Избранные новеллы - [73]

Он повернулся и открыл входную дверь. Я тихо подошел к нему, и мы остановились примерно в полушаге от дома. И тут прямо у нас над головой взволнованно щебетнула ласточка. Хадрах вздрогнул и поднял глаза к красным балкам на выдвинутом вперед фронтоне. «Как темно, да и то сказать — на дворе уже август», — пробормотал он. Я положил руку ему на плечо и прошептал: «Позволь мне идти с тобой, я тревожусь за тебя».

Тут Хадрах отскочил на несколько шагов, словно я угрожал ему, дал ружью соскользнуть с плеча прямо в руки и прохрипел:

— Не подходи ко мне близко! Я не знаю тебя! Я и вообще никого больше не знаю! Вот! А кто не оставит меня в покое, с тем я посчитаюсь, я его просто подстрелю, любого, и можешь спокойно объявить меня сумасшедшим!

— А завтра? — закричал я, словно желая его разбудить. Перед моим взором встала Маура и все гости. И голос у меня отнюдь не свидетельствовал о великой отваге, но я был исполнен решимости. — Ты же видишь, наступает ночь! А нам нужно еще сегодня вечером вернуться домой. Тебе надо выспаться. Да и Маура — она будет с ума сходить от страха и не сможет заснуть, а завтра ты опоздаешь и будешь усталый донельзя.

Хадрах по-прежнему держал ружье наизготовку.

— Завтра? Кто это там толкует про завтра? А может, я намерен поступить, как мой лучший друг, как старательный, таинственный, самоотверженно работающий ночи напролет Малёк? — Хадрах коротко хохотнул и откинул голову. — Да, да, Петер, я поступлю точно как ты — и как мои дети: я просто-напросто не явлюсь на торжество! Тогда Маура будет стоять завтра в десять, когда открывается колбасный рынок, будет, значит, стоять, хорошо будет стоять, хозяйка замка, и будет тосковать по мне, на сей раз вполне искренне, могу тебя заверить, так еще ни одна женщина не тосковала по своему мужу. А когда я не появлюсь, она начнет названивать по телефону — двадцать раз, тридцать раз, сорок раз, сто раз! У нее даже палец заболит от набора цифр, и голос обесцветится от многократного повторения одной и той же лжи. Интересно, какую отговорку она придумает? Может, что юбиляра просто похитили? — Тут он снова закинул ружье за спину и без тени грусти или разочарования сказал: — Это ж надо, какой итог после тридцати лет каторги, почти после двадцати пяти лет брака, после… короче, пока! И повторяю: пусть за мной никто не идет, никто! Исключений я больше не стану делать ни для кого.

С этими словами он отвернулся от меня и обошел вокруг дома, потом пошел вниз по дороге, ведущей на уже стемневший участок. Луна до сих пор не взошла.

Несколько мгновений провожая глазами уходящего, я размышлял, пьян он или нет. Сказать было трудно, во всяком случае, по его манере разговаривать ничего нельзя было определить. И то, что он вдруг так разговорился, тоже не могло служить доказательством, ибо Хадрах при всем своем умении ожесточенно молчать, порой даже и безо всякой выпивки начинал говорить без удержу и часами разливался перед своими слушателями. Знаком известного опьянения послужил быстрый и непредсказуемый переход его чувств с «холодно» на «тепло». Но если он пьян, значит, и к его угрозам следует относиться вполне серьезно.

Я вернулся в холл. Коричневатая стройная фаянсовая кружка все еще стояла на столе между обеих рюмок. А если Сильверберг со своей стороны тоже пропустил несколько рюмок… Я поспешил к телефону! Но трубка не лежала на рычаге, она лежала возле аппарата, и у нее был такой маленький хвостик. Я испуганно вскочил: провод был перерезан. Все, что я ни предпринимал потом, происходило, как мне кажется, под воздействием некоего внутреннего принуждения. Я выбежал из дома. Луна поднялась на ширину одной ладони над верхушками елей. Я открыл тяжелые бревенчатые ворота и пробежал вдоль палисадника, потом вдоль забора из проволочной сетки, покуда передо мной не блеснула в лунном свете медная дощечка: Сильверберг! Я поискал кнопку звонка, но не нашел, и тогда я просто перелез через ворота — они состояли из стальной рамы, на которую была натянута проволочная сетка, побежал дальше по извилистой дорожке. Дорожка была в образцовом порядке, я мог не опасаться, что споткнусь и упаду на бегу. Наконец я добежал до бревенчатого дома, позвонил, закричал, подождал, постучал, позвонил, снова закричал. И тут произошло то, что я счел поначалу вмешательством небес. В черной входной двери возникла поначалу четырехугольная светлая плоскость — окошечко, перед окошечком — решеточка — клетка — потому что сбоку подскочило нечто похожее на толстый, черный, взъерошенный комок перьев в зарешеченном световом квадрате. Лишь потом я сообразил, что это такое: это была просто-напросто старая негритянка, которая стояла по ту сторону двери и выглядывала наружу с таким же выражением, с каким я смотрел внутрь. Оба мы были изумлены до чрезвычайности. На какое-то мгновение я вообще перестал соображать, где я нахожусь. Негритянка же ужасно вращала глазами, от страха, надо полагать, пока не узнала, что привело меня сюда в такой поздний час. По-немецки она почти ничего не понимала, а ее ответы на английском я понял сперва лишь из ее отрицательных и указующих внутрь дома жестов. Из моих десятикратно повторенных вопросов и ее терпеливо повторяемых ответов я понял следующее: мистер Сильверберг еще до обеда покинул дом и на несколько дней вернулся в город, к делам — да, да, еще до обеда, часов примерно в одиннадцать. А примерно с час назад раздался телефонный звонок, она сняла трубку, села, но не могла понять ни единого слова, ни единого… А от голоса в трубке ей стало страшно, объясняла она мне, такой громовой голос…