Избранные новеллы - [29]

Слова падре Дамиано он произнес громко и внятно и очнулся от собственного голоса. Он не заметил, как рука лейтенанта, который дал своей сигарете дотлеть на подставке для чернильницы, осторожно нырнула в карман и бесшумно выложила портсигар на стол. Лишь когда вжикнула зажигалка, Пако воротился из своей дальней дали, увидел серебряный портсигар с белыми палочками, спокойно взял себе одну такую палочку и сказал:

— Да, Бог, он… благодарю вас.

Лейтенант протянул ему зажигалку и сострадательно поглядел в лицо жадно заглатывающему дым человеку, потом перевел взгляд на синеватый огонек, пока наконец не загасил его резким нажимом большого пальца.

— Проклятая война! — выдавил он, но потом снова, с видом холодного наблюдателя, вскинул голову и продолжил уже другим тоном: — Но если вы придаете такое значение пророчествам падре Дамиано — и это… это ведь свидетельствует о вашем глубоком к нему уважении, — почему же тогда вы так мало разделяете его высокое мнение об исповеди?

Пако придвинул стул, уселся на него — он надеется, что лейтенант извинит эту бесцеремонность дикими обстоятельствами — и вновь вопросительно взглянул на сидящего.

— Дорогой мой дон Педро, однажды вы станете юристом, если только, — ну да, если только вы выберетесь отсюда, я хочу сказать, из этой проклятой войны, и вы станете хорошим следователем. Возможно, однако, что все сложится по-другому. Вы не выберетесь. — Пако умолк и взглянул на лейтенанта потерянным и отсутствующим взглядом, а ночь была словно наполнена глубоким звучанием вздрогнувших в быстром пичикато струн арфы. Невидимые стекла окон издавали жужжание и стрекот, казалось, на них были не ставни, а дверцы в большой вольер для насекомых. Жару и пыль в закрытом помещении библиотеки — по улице прогромыхал грузовик — как бы встряхивали в темно-синей бутылке.

Лейтенант Педро утер пот.

— То-то и оно, — сказал он спокойно, — у меня тоже есть это гнусное предчувствие, вот почему я, забыв про всякий стыд, бегаю за вами, а вы в ответ объясняете мне, что придерживаетесь невысокого мнения об исповеди, тогда как падре Дамиано…

Пако отрицательно разрезал рукой воздух:

— Падре Дамиано хотел помогать людям, только и всего.

Он равнодушно уронил руку с сигаретой на колено: ах, если б можно было стать таким же решительным, как этот замечательный старец, подумал он и увидел перед собой падре Дамиано, как тот — более двадцати лет назад — стоял перед ним в этой же самой библиотеке, с этой же книгой в руках, хотя, конечно, и не с тем же самым экземпляром.

И вот тогда этот толстяк, пыхтя, изрек: «Вам, разумеется, вовсе незачем сообщать об этом в своих проповедях либо откровенничать перед теми, кто пришел исповедоваться, но старая церковь не знала исповеди в ее сегодняшней форме. Прелюбодеев, убийц и изменников отлучали от церкви — раз, и готово! А теперь мы стали церковью грешников. И без исповеди церковь уподобилась бы городу без пожарной команды. Итак, не принуждайте никого к исповеди, вот ежели кто придет сам — ну, тогда, значит, его припекло. Но коль скоро вы поймете, что отнюдь не припекло, гоните такого в шею, впрочем, будьте осторожны: может статься, что это святой, всепожирающий огонь пылает в человеке, алкая совершенства исповеди. Тогда ваше дело засыпать этот огонь золой, понятно вам?»

Так говорил падре Дамиано, и спустя десятилетия воспоминания об этом четко и проникновенно стали перед глазами, его образы и сравнения отнюдь не были поэтичны в духе многоцветной прелести, какие любил падре Хулио. Такие образы быстро увядают, а эти, эти были как — да-да, были как нож под рукой в кармане штанов: острый, готовый к действию. «Мы есть провидение для других, — любил повторять падре Дамиано, но всякий раз с выражением робости на лице, а договорив, вздыхал: А кто верит в чудеса, тот сам не способен более сотворить чудо. Скверно, брат, скверно, я имею в виду провидение, впрочем, у нас осталась любовь, попробуем обходиться ею».

— О чем вы, собственно, думаете? — спросил лейтенант. — Вы как-то странно себя ведете.

Пако вздрогнул и в упор поглядел на своего визави:

— Я думаю об одном покойнике, я думаю о падре Дамиано.

Говоря так, Пако не сводил проницательных глаз с дона Педро, а тот заинтересованно поднял голову:

— Это как же?

Пако мотнул головой:

— Он был очень толстым, глаза у него слезились, и лицо было как у бульдога — да, вот так-то.

Пако чуть отъехал назад, а глаза его, словно ножи, были нацелены на лейтенанта.

Коренастая фигура молодого офицера отвернулась от Пако, словно он погрузился в раздумье, потом наконец лейтенант приподнял плечи, схватил книгу, медленно закрыл ее и бесшумно положил на стол. Помолчал, втянул голову, кивнул, и в голосе его зазвучала зловещая точность:

— Я приказал зачистить монастырь, сам я не выстрелил ни одного раза, я даже револьвера в руках не держал, но если вы говорили о маленьком толстом человечке, со слезящимися глазами и бульдожьим лицом, то этого я самолично, вот этими самыми руками выбросил через перила лестницы. Он был единственным, кто покинул свою келью и вышел нам навстречу…

Пако кивнул, устремив взгляд в пустоту, он даже улыбнулся: