Избранные минуты жизни. Проза последних лет - [8]

Фиса смеется. Раскрывает дверь:

— Идите-ка, идите. Сейчас печку затоплю.

— Какая там печка. Мне на работе уже надо быть. А минута в минуту — вежливость королей.

— Бедный Александр Константинович. Все на королей оглядывается. То ли дело — на начальство, которое, как известно, никогда не опаздывает — задерживается. У начальника треста проторчал, скажу, в секретарской, пока он разнарядку проводил по селектору.

Сижу, покуриваю перед секретаршей.

— Бахшалеев, — слышу, — ты сколько на вчерашний день дал?

— Сто восемь.

— Ставь шагающий на ремонт.

— Он у меня только что с ремонта.

— А я тебе ставь говорю, твою мать!..

— Есть ставить.

— Чего это он, — спрашиваю у секретарши, — ему «только что с ремонта», а он «ставь»?!

— Управляющий о плане треста печется, ему и до премии чтобы было, и не перебрать. Иначе в следующем квартале задушат. Регулирует.

— Интересно, — говорю, — так, значит, планируют, что нельзя не регулировать, и так регулируют, что бесполезно планировать. Или как? Не пойму что-то.

— Да что тут не понять.

Рассказываю Александру Константиновичу. Он слушает меня со скорбной полуулыбкой и говорит:

— Не горячитесь, Борис. Государство делает, что ему надо. Скажите лучше: вы не помните автора «Дней Турбиных», куда делся? И Эрдман как в воду канул.

Человек со светлыми на жизнь глазами, он сослуживцу своему, позволившему себе под мухой подмигнуть моей жене, отказал от дома.

Несколько дней как-то я не заглядывал к ним, погрязнув в халтурах. Стучусь.

Бобка с лаем кидается на дверь, и Киру шин голос:

— Да замолчи ты! — и возня, оттаскивает его, понимаю, — сейчас.

— О! Проходите… Тетя Муся! Дядя Асинкрит (его домашняя этикетка: «Несравненный» по-гречески)! Пропащий явился. Раздевайтесь.

С кухни выходит раскрасневшаяся от плиты Мария Николаевна:

— Здравствуйте. А мы знали, что вы придете: пила падала.

Медленно отходит дверь в комнату. Александр Константинович — величественно, с простертой вперед дланью:

— Борис, Борис! Все пред тобой трепещет!

И, чуть смущенный своей ребяческой выходкой, подает — с наклоном, каблук к каблуку — руку:

— А я тут Маршака с подстрочником Шекспира сличаю.

— Прости, Асинкритушка, у меня все сгорит.

И ко мне:

— Что это у вас?

— Нигер Хагеруп.

— Без меня не читать. Отужинаем — тогда.

Александр Константинович сияет: ему ни до какой не до Хагеруп. Мария Николаевна — на кухню, он меня под локоток, как за шиворот, и — к столу.

— Вот, например. Где у Маршака «злые черные очи», или как там, у Шекспира — «взбунтовавшиеся негры»! Или…

Но Кируша уже накрывает на стол. Тащит тарелки, вилки, остатки повидла, Мария Николаевна — блюдо блинов. За ужином нас пятеро, пятый Бобка. Его башка на уровне столешницы, глаза на блинах. Потом будем пить чай. Но чаем, если без молока, Бобка не интересуется. Это нам и блины разговору не помеха.

Или Александр Константинович хвастается своим главбухом, какой тот меломан: взял в руки «Евгения Онегина» и удивился: «Роман? Так это же опера!»

Или я — Розалией Львовной, ринувшейся ко мне в толкучке книжного привоза, и шепотом: «Как имя писательницы, похожее на Джон по-английски, а еще больше на яички по-еврейски?» — «Не Джейн Эйр?» — говорю. Схватила меня за руку: «Зай гезунд!», — и к прилавку.

А блины тем временем съедены. Уже и со стола убрано и клеенка вытерта сухо-насухо. Мария Николаевна приносит, раскладывает свое кукольное хозяйство, протирает очки, усаживается поудобней:

— Ну, соловей-соловушка, давайте вашу Хагеруп… Ой, Асинкритушка, ножницы забыла, будь добр.

— А где они, Мусенька?

И грянул Божий глас! Хрущевская реабилитация. Шампанское. Суета. Заявление на расчет. Сборы.

Потом письма из Ленинграда в Саратов, из Саратова в Ленинград. Годы поездок, встреч. И в городе, и на даче.

Вдруг — глазам своим не верю: «писем больше не надо». И — все.

До телеграммы от Марии Николаевны: «Асинкритушка умер». На похороны душа не пустила.

Спустя годы приехал к запертым дверям. О Марии Николаевне с Кирой у вдовы Генриха Готлибовича, третьего мушкетера нашего, узнал.

Сошел в Ольгино с электрички, когда густо смеркалось. В пустынной дачной тишине, в стороне от дороги, на скамейке под елями увидел Марию Николаевну. Увидела и она меня. Поднимается, идет навстречу:

— Седенький наш, седенький. Я знала, что вы приедете.

Обнялись. Сели. Смотрим друг на друга.

— Ну, вот, — говорит, в смысле: вот и спета наша песенка. — А умер Асинкритушка легко. Последний год уже не ходил почти. С палочкой стеснялся, пока кто-то не сказал, что ему даже идет. И сам над собой смеялся. Но становился все щепетильней, все обидчивей. Генриха за то, что тот не пришел, когда его ждали, отчитал по телефону и бросил трубку. Я ему потом: «Ну, что уж ты, Асинкритушка, такие годы прошли вместе». Согласился: «Да, — говорит, — зря я так, надо будет позвонить ему».

Да так и не позвонил. Знаете ведь его, на попятный не любил. Пересолю, да выхлебаю. А последний день сидел в кресле, я ему читала. Из журнала что-то. Не понравилось. «Давай, — говорит, — лучше Шоу опять». «Давай, — говорю, — только прежде суп пойду заправлю, а ты отдохни». И помогла с кресла на диван перебраться. С кухни заходила к нему, он не спал. Раз подозвал меня, взял мою руку, смотрит в глаза, а в глазах много чего…