Избранные и прекрасные - [89]

– А я думал, ты знала… – пробормотал он.

– А если бы не знала, ты бы мне не сказал.

– Да. Господи, мне всегда казалось, что тебе так много известно.

– Но не все, – пришлось признаться мне. Я вдруг почувствовала себя очень юной и одинокой.

Я села на его кровать, утирая глаза. Снаружи гроза утихла до слабого стука капель. Мне представилось, как слезы безостановочно льются по лицу Дейзи, пока она сидит за обеденным столом. И я отмахнулась от этой мысли, потому что больше вообще не хотела вспоминать про Дэйзи Бьюкенен.

Ник сбросил пиджак и сел рядом со мной, мокрый и печальный. Два разбитых сердца, подумала я со странным удовольствием.

Он взял меня за подбородок, повернул лицом к себе и поцеловал. На этот раз я ждала поцелуя и ощутила в нем сухой привкус чего-то знакомого, похожего на кашицу. Лев, бумажная девушка, а вот теперь и бумажный солдат. Я посмеялась бы, если бы не опасалась ранить его чувства.

– Расскажи о первом, что ты помнишь, – мягко попросила я, и он поцеловал меня еще, открытым ртом, нежно и пытливо. – В смысле, что ты помнишь на самом деле.

– Помню перекличку в Форт-Маккое, в Висконсине, – ответил он между поцелуями. – Помню, как услышал свою фамилию, воинское звание и личный номер.

– И это был ты, Николас Каррауэй, во веки веков.

– Лейтенант Николас Каррауэй, пять-два-семь-один-один-пять.

Ему нравилось целовать меня. Я вновь задалась вопросом, неужели я всегда знала, но тут же возник ответный вопрос – всегда знала что?

Я толкнула его на постель, села на него верхом и наклонилась, чтобы поцеловать в шею. Он кротко наблюдал за мной не только потому, что во мне проснулось странное новое влечение к нему, не из-за нервной дрожи в пальцах, а потому что таким он был создан. Интересно, таков ли настоящий Ник Каррауэй? Подумав, я решила, что нет и что я, вероятно, нисколько не заинтересовалась бы им. Краем уха я слышала, что трагедией, помешавшей Каррауэям из Сент-Пола приехать на свадьбу Дэйзи, стала автомобильная авария, и теперь понимала, кем был загадочный пострадавший. Каким ударом стало для его родителей то, что он погиб сразу после окончания войны, и все их старания скрыть позор иностранных корней пошли прахом.

Неудивительно, что они отправили на восток этого, сделанного из бумаги, с сердцем, которое он рвал в клочки и разбрасывал, как мусор, перед худшими из людей. Он и стал моим.

– Ты нравишься мне больше всех, – сказала я ему, и он улыбнулся, счастливый наполовину.

– Нет, не так, – возразил он. – Больше всех тебе нравится Дэйзи.

– Уже нет.

Вскоре это будет правда. Я сделаю ее правдой. Я вырву Дэйзи из сердца, если понадобится, и заполню оставшуюся после нее дыру бумажными цветами.

– И потом, – добавила я, – я тоже никогда не нравилась тебе больше всех.

– О, я тебя люблю, – с сожалением откликнулся Ник, и мои пальцы сжались на его рубашке. – Просто у моей любви есть пределы.

Засмеявшись, я потянулась к его шаткой тумбочке, где лежал перочинный нож, доведенный до невероятной остроты за бесчисленные бессонные ночи неспешного затачивания. Дыхание Ника стало тихим и медленным, настолько медленным, будто он вообще перестал дышать, и его веки, затрепетав, опустились, едва я сделала длинный разрез от основания его шеи до живота.

Обидно, что такие ресницы достались парню, подумала я, как когда-то давным-давно, в начале этого лета, и его ладони легко опустились мне на бедра, пальцы слегка подрагивали в сухом бумажном ритме. Он открылся, как песня, и мне пришло в голову, что это мой особый талант. Это польстило мне, хотя странно было испытать удовольствие в такой день.

Его сердце я извлекла настолько легко, что сразу поняла, почему он обращался с ним так вольно. Его прабабушка из сентиментальных соображений вырезала его из карты Миннесоты и старательно приклеила к фотографии клана Каррауэй – двум десяткам лютеран со строгими лицами, снятым на каком-то церковном пикнике. Я всматривалась в снимок, щурясь в неярком свете лампы Ника, пока, кажется, не разглядела сбоку саму прародительницу с волосами светлыми, как кора серебристого тополя, и со строгим выражением на брюзгливом лице. Это лицо я обвела пальцем, чувствуя странное душевное родство с его обладательницей. По крайней мере, ей хватило смелости выбрать фотографию, на которой была и она сама, вместо того чтобы полностью уничтожить память о себе.

Перевернув сердце, я увидела страницу из йельского ежегодника Ника – возможно, приклеенную для того, чтобы придать ему больше стойкости и силы, а может, личных свойств характера. На эту страницу был помещен снимок футбольной команды Йеля, и среди одинаково серьезных мужчин с волевыми лицами я разглядела Тома. Как все смешалось.

Снимок был сплошь исписан мягким карандашом – прямо на нем были крупно и грубо написаны имена, причем явно без понимания, что это означает. Крупнее всего были написаны фамилия Гэтсби – не Джей, а Гэтсби – и еще несколько мужских имен, нацарапанных более торопливо, тех самых, которых Ник, видимо, знал по военным временам.

Я растрогалась, увидев, что мое имя написали аккуратно, тщательно придавая буквам форму. Он сам вписал его, намеренно и, возможно, более целеустремленно, с большей мерой долга и страха, чем остальные, но я не винила его за это. Имя сохранилось.