Избранные ходы - [39]

Тем временем Пунтус устранял бардак на антресолях у себя в комнате.

— Гитара! Кравцов забыл гитару! — чуть не свалился он со стремянки.

— Выморочное имущество принадлежит государству, — широко, со слезинкой зевнул Нынкин. — А государство — это мы. С тобой.

— Там внутри записка! Дай какую-нибудь палку или кусок проволоки далеко завалилась! — Пунтус чудом удерживался на лестнице.

Вынули бумажку, прочитали. Оказалось, Кравцов не забыл гитару, а подарил. Причем не кому-то, а всей группе.

— Надо созывать треугольник, — справляясь с очередным приступом зевоты, сказал Нынкин.

Инструмент потащили в 535-ю комнату. Там порешили, что Кравцов молодец, при расставании не впал в сантименты, не разменялся на голые всхлипы, а подарил такое, с чем не каждый уважающий себя гитарист запросто расстанется. В нашей мелкотоварной жизни это можно расценить как подвиг. Такого оборота никто не ожидал.

Гитару решили передать в пользование Гриншпону. По-честному. Стало немножко грустно. Вышли на балкон. Каждый думал: смог бы он вот так отвалить друзьям на память все, что у него есть?

Предместья общежитий шевелились. На спортплощадке стайка дипломников стучала в мяч. Кто-то бродил, таща под мышкой глаголющий транзистор. Первокурсники под балконом загадывали сброситься в общую кассу и обзавестись кухонной утварью.

— Года как не бывало, — процедил Рудик сквозь курительную трубку и глубоко затянулся густым дымом сандеры.

Уставшие обитатели 535-й комнаты улеглись поверх постелей, не раздеваясь. Сумерки заходили издали, намеками. Всем было лень встать и включить свет.

Единственной педагогической новостью в третьем семестре был Юлий Моисеевич Зингерман. Он вел теоретическую механику, короче — термех, который подменил собой начерталку.

— После Цыпленкова наши девочки стали заметно прибавлять в весе, сказал Артамонов Бирюку.

— Потому что пока еще в должной мере не ведают о термехе.

— Зингерман никаких поводов для расстройства не дает.

— Всему свое время. Он ждет, когда закончится раскачка. Потом сразу проявится как гром средь ясного неба, — предрек Бирюк.

Раскачка в высшей школе обыкновенно тянется неделю — две по четным семестрам и две — три по нечетным. Наиболее выпукло она наблюдается после зимних каникул. Татьянин день растягивается до 8 Марта. Пора безвременья, тягостного бессезонья. Время ныряет в тоннель, как в больших городах небольшие реки. Ни снегопадов не случается в эти дни, ни ветров. Один и тот же иней подолгу висит на деревьях. Контуры сугробов совершенно не меняются. Дворники от безделья покуривают на лавочках, и, как назло, во всех кинотеатрах идет один и тот же фильм. Все живет, как в затяжном прыжке. Февраль тянется медленно, как пытка.

Опытные преподаватели стараются не трогать студентов во время раскачки. Толку все равно не будет.

Но вот трехнедельная раскачка нечетного семестра завершилась. Затишье иссякло. Время, вырвавшись из плена, заметалось, засуетилось. На студгородок набросились дожди. Они надоели самим себе, но от бессилья продолжали падать и падать на спортплощадку. Разбухшие вороны мясисто каркали на прохожих. Ветры раздували вееры их хвостов, и птицы постоянно оглядывались, думая, что их кто-то щупает.

Эту непогоду — чтобы заявиться с собственной напастью — как будто и поджидал Зингерман. Каждым занятием он все больше давал понять, что теоретическую механику студенты будут знать как «Отче наш». Обещанный Бирюком гром грянул. Пошли изгнания с занятий, причем с условием: провинившийся обязан до звонка выстоять под дверью, потом отыскать по расписанию, когда упущенная тема будет читаться Зингерманом на вечернем отделении, и непременно присутствовать на ней. Иначе на экзамене сведутся счеты.

Во время контрольных, которых не было в учебном плане, Зингерман намеренно выходил из аудитории. Но дух его оставался на посту. Редко кто отваживался списывать и даже пошевелиться. Потому как механик внезапно врывался, вылавливал нарушителей и выгонял за дверь. Такие двойки смывались кровью. Они висели на неудачниках месяцами, пока Зингерман не замечал в глазах полного раскаяния и объемистых знаний по теме. Теоретическая механика, считал он, не выносит лжи и лицемерия. Выгодней было признаться, что не можешь решить задачу. Тогда Юлий Моисеевич повторно разминал материал, смачно жевал и заставлял тупицу проглатывать эту гадость.

В Климцове он сразу обнаружил пустую породу и снимал с него по три шкуры. Сын кандидата технических наук, накачивал он выскочку, должен знать в три раза больше обычного студента.

Черемисина чернела при виде Зингермана. Но такая защитная окраска была ей ни к чему. Юлий Моисеевич относился к Татьяне с почтением — таких чистых, открытых и доверчивых глаз не было, по его мнению, больше ни у кого в институте. Со всеми механик разговаривал на «ты» и только с Татьяной — на «вы».

Над Зингерманом смог надругаться только мастер по списыванию Усов. Он оказался самым хладнокровным в баталиях с механиком. На решающем экзамене, после восьми «неудов» в группе, глаза Усова ни разу не шелохнулись, и правая рука не дрогнула, пока левая переносила на контрольный лист, защищенный автографом Зингермана, формулы и расчеты со «шпоры» на подошве. У руки Усова оказалось больше степеней свободы, чем предполагал Зингерман. По науке, человеческая рука имеет сорок шесть степеней свободы, то есть может двигаться в сорока шести не повторяющих друг друга направлениях. Усов путем долгих упражнений довел филигранность своей конечности до сорока семи степеней свободы и драл на экзаменах аккуратно и безбожно.