Избранное - [11]

В конце 20-х годов он обращается к жанру исторической драмы и создает трагедию «Атилла» (Авторское написание. — О. М.) о нашествии варваров на дряхлеющий, внутренне обреченный Рим. «Чтобы войти в эпоху Атиллы (для пьесы „Атилла“), — вспоминал сам Замятин, — потребовалось уже около двух лет, пришлось прочитать десятки русских, французских, английских томов, дать три текстовых варианта. Совершенно независимо от того, что пьеса до сцены так и не дошла — все это оказалось только подготовительной работой к роману» (речь идет о повести «Бич Божий», в которой показаны лишь отроческие годы Атиллы).

Трагедия была прочитана автором на заседании художественного совета ленинградского Большого драматического театра и получила превосходные отзывы слушателей, среди которых были представители восемнадцати фабрик и заводов Ленинграда. Высокую оценку «Атилле» дал Горький. «Пьесу Е. И. Замятина, — писал он, — я считаю высоко ценной и литературно и общественно. Ценность эту вижу в том, что гунны во главе с Атиллой идут разрушать Рим, как государство, фабрикующее рабов. Нахожу также, что героический тон пьесы и героический сюжет ее полезен — как нельзя более — для наших дней, когда мещанство шипит все более громко»[20].

Кстати, в эту пору ленинградские литераторы, отмечавшие 35-летие творческой деятельности Горького (находившегося в Италии), поставили «домашними силами» пьесу «На дне», где роли были распределены следующим образом: Васька Пепел — К. Федин, Лука — А. Толстой, Татарин — Н. Тихонов, Костылев — А. Чапыгин, Медведев — И. Садофьев, Бубнов — В. Каверин, Сатин — С. Маршак, Барон — Е. Замятин. Какой, должно быть, получился великолепный спектакль!

К пьесе «На дне» у Замятина оставалось особенное, любовное отношение. Недаром одной из его последних работ был сценарий по ней, написанный в 1936 году, уже за границей, по заказу одной кинематографической фирмы в Париже. Горький был извещен об этом, от него был получен ответ, что он удовлетворен участием Замятина в работе и хочет ознакомиться с текстом. Но жизнь не отпустила на это времени…

9

К концу 20-х годов вокруг Замятина по ряду причин складывается враждебная «полоса отчуждения».

Осенью 1929 года в пражском журнале «Воля России», без ведома автора (в обратном переводе с английского) был напечатан, с сокращениями, роман «Мы». Это послужило началом широкой обструкционистской кампании против Замятина. Вскоре в Художественном театре была снята с репертуара пьеса «Блоха», с успехом шедшая четыре сезона, и приостановлен на четвертом томе выпуск его собрания сочинений в издательстве «Федерация». Трагедию «Атилла», наполовину срепетированную Большим драматическим театром в Ленинграде, не разрешили к постановке. За всем этим стояли прежде всего действия вождей РАПП, претендовавших на гегемонию в литературе и искусстве.

Действительные и мнимые ошибки Замятина были лишь поводом для общей широкой кампании против так называемых «попутчиков», куда зачислялась большая часть советских писателей. В отношении к Замятину дело доходило до прямых передержек. Так, в его сказке «Бог», напечатанной в журнале «Летопись» в 1916 году, рапповский критик усмотрел издевательство над революцией в связи с переходом к нэпу, а в рассказе 1920 года «О том, как исцелен был инок Эразм» другой рапповский критик — И. Машбиц-Веров узрел притчу о поумневших после нэпа вождях. Так или иначе, но Замятину пришлось выйти из состава правления «Издательства писателей в Ленинграде» — последнего, где он еще печатался, редактировал и правил рукописи молодых литераторов.

Всю свою жизнь Замятин был «неудобным» писателем, сражаясь и отстаивая свое право на самостоятельность мысли, на дерзкую и горькую правду. Он считал себя неисправимым революционером в искусстве, «еретиком», безумцем. Свидетельство того — его статья 1921 года «Я боюсь», своего рода (как и роман «Мы») предупреждение, тоже «воспоминание о будущем», исходя из опыта драматического человеческого прошлого.

«Главное в том, — предупреждал он, — что настоящая литература может быть только там, где ее делают не исполнительные и благонадежные чиновники, а безумцы, еретики, отшельники, мечтатели, бунтари, скептики. А если писатель должен быть благоразумным, должен быть католически правоверным, должен быть сегодня — полезным, не может хлестать всех, как Свифт, не может улыбаться над всем, как Анатоль Франс, — тогда нет литературы бронзовой, а есть только бумажная, которую читают сегодня и в которую завтра завертывают глиняное мыло… Я боюсь, что настоящей литературы у нас не будет, пока не перестанут смотреть на демос российский, как на ребенка, невинность которого надо сберегать. Я боюсь, что настоящей литературы у нас не будет, пока мы не излечимся от какого-то нового католицизма, который не меньше старого опасается всякого еретического слова» («Я боюсь»). Не здесь ли отмечены истоки того заболевания, которое сегодня мы можем диагностировать как явление литературы, порожденной бюрократическим мышлением, литературы застоя?

Обреченный на творческое молчание в создавшихся трудных условиях, Замятин обратился с письмом на имя И. В. Сталина с просьбой выехать за границу.