Избранное - [3]

В средоточье города и мира

На туберкулёзном сквозняке

Что тебя спасло и сохранило,

Как ребёнок – пёрышко в руке?..

Разве голос? – где ему на клирос!

Разве сердце? – купят, не соврут!

Но темница тёплая раскрылась

И открылось тайное вокруг:

Что ж, взлетай легко и неумело,

Где бессчётно в землю полегли…

Родина – таинственная мера

Боли и любви.

На этой родине «звонарь раскачивает сон», беззвучно взывая ко Всевышнему, а «наяву гуляют ордами,/ Глумясь над спящими и мёртвыми…» Последняя метель напоминает погибельную сечу, в которой подчистую ложится засадный снежный полк, а непогода – приход отряда батьки Махно, оборачивающийся отнюдь не шуточным расстрелом.

На этой родине «…Ангелы на покосе/ Точат свои лучи…/ Песенок не поют,/ Мёда на хлеб не мажут./ Лезвия отобьют –/ То-то травы поляжет!» И та же намоленная трава, расстилаемая во храме на Троицу, напоминает: «Трава травой живём, не узнаны,/ Удерживаемы едва/ Зеленокровного родства/ Душеспасительными узами…».

Здесь снова и снова «…кто-то падает крестом/ И осеняет поле/ На три открытых стороны:/ России, вечности, войны…» И матери проводят жизнь «в нищете безвыходной и жалкой,/В неизбывном страхе за детей» и молитве к Богоматери, чей потемневший лик по-прежнему взирает «с холодной лаковой доски». И сам себя ловишь на доселе запретной, а теперь вылезающей из-под спуда мыслишке, и понимаешь, что деваться с подводной лодки некуда:

Что сердце слабое? Трепещет

Надеждой перемены мест?

Ты эмигрант, ты перебежчик,

Невозвращенец и мертвец.

Твой век не вышел из окопа,

Твой год уже полёг костьми.

Твой час настал – но неохота

В сырую землю, чёрт возьми!

И вот стоишь перед таможней

С нелепой ношей за спиной:

Со всей великой, невозможной,

Смертельно вечною страной…

Но здесь даже сухая серая полынь, «нестерпимо горько» звенящая на обочине той же дороги, передаёт тебе дыхание жизни. И понятно, что «до бела снега догорать» негде, кроме как в России – конкретно во Владимире, что навеял эти строки. И когда, прикрыв глаза от жгучей боли, рассыпаешь хлебные крошки – «кто-то в шорохе крыл» подбирает их все до единой.

Стихи здесь выдыхает сам тёплый воздух, заточённый на скучной окраине, и сама эта окраина звучит окариной, способной извлекать из себя незатейливую, а всё-таки мелодию. Не только нарастающий шум листвы предстаёт взволнованным ошеломляющим монологом, но «на всех немыслимых ветрах» распускаются полотна речи: «Спасти, утешить, оберечь,/ Дать мужества на ополченье…/ И небо – речь, и поле – речь,/ И рек студёные реченья…».

Андрей Расторгуев, поэт, член Союза писателей России.

Екатеринбург.

Тёмный сад Стихотворения 1982–1991 гг.

«Всё начинается в осенней вязкой глине…»

Всё начинается в осенней вязкой глине:

Вечернее дыхание полыни

И долгий, смутный разговор,

И путь в густой туман, где дремлют гребни гор,

И сонная душа, и песня о долине.

Всё начинается в глубокой колее.

Колёса брызжут ржавою водою,

Забрызганное небо над тобою

И лес, как призрак, молчалив.

Когда настанет час небесного отлива,

С собою унесёт отлив

И свет, и тьму, и круг луны унылой,

И обнажатся мрачные обрывы

И гребни острых скал на ложе дна.

И ты узнаешь: ложь всегда одна,

А истин много.

Если о России

Не говорить, не думать, не дышать,

И глину не месить лаптями, сапогами,

Колёсами поющих жалобно телег –

Мы канем в пустоту, не отыскав ночлег,

В урочный час небесного отлива.

Ночь

Полно, да ночь ли это была?

Словно два льняных полотна,

Небо бело и земля бела,

Где-то за белым темна луна.

Сонные очи не смеют спать –

Как холодит молодую грудь

Время, которое любит стлать

Белое, белое – вдаль и вглубь.

Время погони! По руслам жил,

Словно по руслам спящих рек,

Кто-то безвестный уносит жизнь

Туда, где сливаются снег и снег.

Кони летят – полотна не смять,

Зимнего воздуха жуть и сласть.

Белое, белое мчится вспять –

Время, которое любит – красть.

Но сверху, откуда пути видны,

Смотрит пристально за тобой

Горячий и чёрный зрачок луны

С птичьей каёмкою золотой.

«Мне видится, как будто снится…»

Мне видится, как будто снится

Знакомое давным-давно:

Старушки раскупают ситцы,

И макароны, и пшено.

Рубли измятые считая,

Едва губами шелестят,

Потом снимаются как стая

И в высь над городом летят.

Летят над серыми домами,

Над чёрным заводским прудом,

Отягощёнными крылами

На воздух опершись с трудом.

Они кружат нестройным хором

Под белой бездною небес,

Бессвязным птичьим разговором

Тревожа жителей окрест.

«Как странно в вязкой пустоте…»

Как странно в вязкой пустоте

Среди погибших слов

Заговорить на языке

Утраченных богов!

Огонь бесплодный и ничей,

Но жечь ему дано.

Звучанье собственных речей

То смутно, то темно.

Оно темно, как белый снег

Во чреве зимних туч.

Сколь славен был далёкий век,

Сколь радостно могуч!

Покорно отпускаю ввысь

Сплетенье древних слов:

Печальным эхом воротись

На пиршество богов…

«В тёмный сад, на самое дно, в траву…»

В тёмный сад, на самое дно, в траву –

Слышать, как бьётся из-под земли вода.

Как мне странно, что я до сих пор на земле живу –

Словно птица, не покидающая гнезда.

Как мне странно, что любит меня этот старый сад,

Словно я – это яблоневое дитя.

Он ведь знает, что я не обернусь назад,

Ни улетая, ни уходя.

Но пока моё сердце тут, у его груди,