Избранное - [42]

Во время одной из моих профессиональных прогулок я наткнулся на скудные останки другого старинного обычая, некогда тоже весьма почитаемого. В захудалом кафе для людей победнее я увидел, что все плотным кольцом обступили двоих мужчин, и по тому, что мне сразу же сделали знак не разговаривать, догадался, что происходит нечто важное.

Они пели или, скорее, бурчали что-то вроде антифона; это были два старых пьянчужки, мелодия песни давно утонула в вине, можно было уловить только последнюю, протяжную ноту. Один каждый раз начинал строфой, на которую другой отвечал своей; публика проявляла живое участие к происходящему и каждую удачную строфу или фразу встречала дружным хохотом, так продолжалось довольно долго. Я был свидетелем последних, исчезающих реликтов прежней improvisazione — импровизации — публичной дуэли между двумя возвышенными интеллектами, дуэли не на саблях и не на пистолетах, а на молниях разума и стрелах остроумия. Жаль, я не мог понять, о чем они пели, — скорее всего, это был подлинный народный юмор вперемежку с политическими выпадами.

Забавно наблюдать, как отдельные явления жизни вдруг начинают жить самостоятельной жизнью; поневоле задаешься вопросом, не являемся ли мы сами, ползающие тут по земле, всего лишь формами существования чего-то совсем иного; не служим ли мы, например, всего лишь средствами перевозки наших паразитов и не возникли ли наши чувства и мысли при их косвенном участии? Не станут ли в один прекрасный день все автомобили самостоятельными, осознав свое «я»? Вам не случалось еще видеть, как такси, проезжая мимо автомобильного кладбища, приподнимает капот или возле дерева — заднее колесо?

День, который я провел в галерее Уффици, благороднейшем среди музеев, был одним из лучших дней моей жизни. В каждом зале думаешь: вот она, вершина искусства, но каждый следующий зал — это совсем новый мир и опять вершина искусства; таким образом, перед тобой развертывается животворящее безграничье возможностей человека. И тебя вдруг охватывает великая радость, что были по крайней мере такие парни, которые не убивали время и силы на будничные хлопоты, а стремглав бросались в погоню за простым идеалом, чтобы раскрасить кусок холста, как этого никто до них не делал.

«Одни мадонны, и больше ничего», — жаловалась в галерее Уффици голландская дама. Разве есть на свете что-нибудь трогательнее матери и девы? И разве соединение их в одном образе не было величайшей находкой человеческого гения?

Живопись Возрождения раскрывает перед нами очеловечение библейских персонажей, но поначалу в них еще присутствует идея божественного; только много позже стала мадонна обыкновенной матерью, облаченной в роскошные одежды и гордой своим младенцем.

Незадолго до моего отбытия из Флоренции у нас в пансионе появился один мадьяр; он играл на губной гармонике, а заодно продавал почтовые карточки: кругосветное путешествие журналиста. Вечером мы вместе отправились на заработки: его время было с половины седьмого до половины восьмого, когда люди садились ужинать, а мое сразу после ужина. Он вошел в первый же большой ресторан, а я остался наблюдать в окно, как у него пойдут дела. Войдя в зал, он слегка поклонился, принял живописную позу и начал играть. Нужно было начать раньше, чем метрдотель успеет наложить свое вето; его игра так увлекала слушателей, что после первых же звуков гармоники вышвырнуть его за дверь никто бы уже и не подумал. И на этот раз к нему приблизился официант, по всей видимости облеченный той же миссией, но мадьяр, казалось, настолько погрузился в стихию своей лирической музыки, что просто не замечал все яростнее размахивающего руками человечка. Успех был велик: директор даже послал его играть в соседний зал.

Когда он закончил, я поспешил на его место, чтобы сделать несколько портретов, и, таким образом зашибив опять свои деньжата, мы не мешкая обратили часть их в небезызвестную вечерю.

Одаренный богатствами на всю свою жизнь, покинул я одним прекрасным утром Флоренцию и двинулся в направлении теплой Африки. Погода в последнее время то и дело портилась, заворачивали холода и даже снегопады; поддерживать нормальную температуру тела нередко приходилось с помощью винокалорий.

На холме близ дороги я увидел большой картезианский монастырь; проводником по нему послужил мне старый монашек, с бородой и босоногий.

Интересно, куда девалась мода уходить в монастырь, в старое время столь распространенная среди мирян? Просто ли сгинула или перешла в другие стремления? Может быть, отблеск ее лежит и поныне на ночных сторожах, служителях мостов и астрономах, на ученых, конторщиках и обитателях тюрем? Я не верю, что в людях живет всеобщая тяга к уединению; монастырская жизнь есть по сути смягченное человеческое жертвоприношение. Подобно тому как заменяют смертную казнь пожизненным заключением, человеческое жертвоприношение заменяют жизнью в монастыре.

В стародавние времена, когда приносили в жертву людей, изувер отец, которому доставляло радость видеть, как его прекрасную дочь сбрасывают с высокой башни, делал абсолютно то же самое, что и отец безмерно благочестивый, превыше всего на свете чтущий своего бога. Собственно говоря, общество не имело права так формулировать свои добродетели, чтобы в их одежды без труда могли рядиться разные преступные помыслы. Иногда сдается, что все добродетели намеренно выбраны так, чтобы одновременно служить роскошными завесами пороков.