Избранное - [21]

Несмотря на дождь и сумерки, я заметил, что ее лицо просветлело. Сначала она чуть вздрогнула, потом прониклась ко мне доверием, показала, где живет, и мы условились, что я подыщу себе ночлег, а через часик забегу поболтать. Вокруг нас быстро собралась кучка итальянцев, презревших дождь ради удовольствия послушать немецкую речь. Один из них, долговязый мужчина с босыми ногами, решил надо мною сжалиться и не успокоился, пока не соорудил мне на ночь логово из сена в своем сарайчике. Так зачастую бывает — когда позарез нужно, находится совершенно чужой человек с необъяснимым желанием помочь тебе, и тогда начинаешь думать, что это и есть твой ангел-хранитель, сопутствующий тебе всю дорогу и всякий раз являющийся в новом обличье.

В воздухе пахло приключением, и это наполняло меня радостью. В маленькую таверну, куда я зашел поесть, ввалилась мужская братия. Один был с гармоникой, остальные упрашивали его сыграть, но он был непреклонен. Они вели себя как дети. Кто-нибудь трогал инструмент, лаская его пальцами, или даже брал его на колени, будто собирается играть, и приходил от этого в восторг, а настоящий музыкант сидел тут же рядом, не обращая на все это никакого внимания, в полном сознании своей собственной силы и бессилия окружающих. На голове у него была кепка, шея обмотана шарфом; он был похож на иорданца. Я сказал, что если он сыграет, то нарисую его. Он согласился, и мы принялись каждый за свое дело. У всех сразу поднялось настроение. Мой карандаш летал по бумаге, сначала нанося острым кончиком четкие линии контуров, затем, когда кончик тупился, растушевывая тени боковой поверхностью грифеля, отчего кончик снова затачивался, потом все повторялось. Если рисовать таким приемом, то карандаш вовсе не надо затачивать, и весь грифель постепенно переходит в произведение искусства. Когда портрет был готов, зрители поверглись в изумление, а я поспешил к дому, где жила моя новая знакомая. Света в окнах не было, я трижды позвонил, но в доме по-прежнему было темно. Я немного подождал, надеясь, что услышу голос или шепот сквозь щель в стене, а может, пара лилейно-белых рук отворит мне вдруг окно. Ничего не случилось. Прождав полчаса, я позвонил опять — и с тем же успехом. На этот раз подле меня на улице оказался ее супруг, на ломаном немецком и очень сухо ответивший, что его жена устала и давно спит. Разочарованный, я отыскал свой сарайчик, разостлал на сене пуховое одеяло и лег. Потом я утешился, представив себе сцену, которая произошла между супругами; может быть, ей даже пришлось из-за меня вытерпеть побои. Со сладкой болью в душе я заснул.

Утром я быстро миновал знакомый дом, даже не взглянув в его сторону. Да он меня и не интересовал больше, если учесть, каким разным бывает один и тот же человек поутру и вечером. Я стал взбираться по вьючной тропе в горы; почти везде склоны были засажены каштанами, почва усыпана их коричневыми плодами — важным подспорьем в пропитании коренного населения. Повсюду на уличных перекрестках можно увидеть несовершенную, но весьма живописную комбинацию из продавца каштанов и некоего устройства, на котором он их жарит, а рядом деревянная бадейка, выложенная тряпьем, — отдаленное подобие тех ящиков с сеном, где у нас держат горячую пищу, чтобы не остыла. Да, и не забудьте про кастаньяччо — чудесный и дешевый пирог, вкусом напоминающий фруктовые торты, которого можно съесть совсем чуточку, иначе будет приторно.

Горы здесь уютные и почти домашние; но деревушки по дороге попадались такие нищие, что я даже не делал попыток заработать. На перевале я присел подкрепиться.

С перевала я спустился вниз, в долину Лаваньи, где пролегала шоссейная дорога, а дома выглядели получше. Я снова принялся торговать собой вразнос и примерно через полчаса уже нахваливал свое искусство старушонке, выглядывающей из окошка, точно ведьма, съевшая Ханса и Гритье.[15] После попытки увильнуть она сдалась, но попросила меня еще минут пятнадцать погулять, чтобы она могла привести себя в порядок. Когда я вернулся, она уже была готова, и мы начали. Она рассказала мне, что в молодости частенько позировала в гамбургской Академии искусств и знает, что это такое; когда портрет был окончен, она критически рассмотрела его и сказала: «Ничего». — «Так вы, наверное, раньше были просто красавицей», — сказал я; в ответ она достала из сундука несколько старых портретов. Она красовалась там в национальном костюме, который теперь можно увидеть разве только на политических карикатурах; она и впрямь была красавицей, и останки того, что когда-то было, с нежной печалью вспоминали теперь о днях, когда все были от нее без ума. С такой-то красотой и жизнелюбием, присущим всей итальянской нации, да еще с ярким итальянским темпераментом она не могла не нравиться, наверное, все носили ее на руках. И когда видишь, что от былого не осталось и тени, то на душе делается так грустно, что часами идешь потом, не замечая ничего вокруг.

У Гатторны я оставил позади долину Лаваньи, выйдя на дорогу, состоящую из сплошных извилин; множество извилин складывалось в большие изгибы, а большие изгибы — в повороты; это была дорога, закрученная в третьей степени. Но теперь я доволен, что тогда мне хватило терпения на эту длинную дорогу, иначе бы я не попал с наступлением темноты в ту маленькую таверну, с которой меня связывает одно из самых прекрасных воспоминаний. Она сиротливо стояла обок дороги, задами к долине. Я вошел и сел за стол.