Избранное - [29]

Но сегодняшняя игра ей непонятна. У собак игра означает только забаву, она не связана с выигрышем и удачей, а потому Фюрге не знает, радоваться ей или держаться настороже, ибо пастушеский посох, который валяется сейчас на земле, в любую минуту может обрушиться ей на голову, или хозяин вдруг вскочит, как уже случалось, и даст ей пинка за то, что давно уже никакого внимания не обращает на стадо. Обычно они никогда не задерживаются так долго на одном месте.

Загадочные существа эти люди, в особенности же ее хозяин Мишка. То хохочет как одержимый — и это хорошо, — то, в следующую минуту, поминает всех святых, да так, что Фюрге сжимается в комочек: «Что-то сейчас будет? В чем я провинилась?» Собаки угадывают настроение хозяина по взгляду, по жесту, даже голосу, но что тут можно угадать, если Мишка то шляпу на глаза нахлобучит, то почешет в затылке? Или, взяв семерку к пятнадцати очкам, в сердцах бросит карты перед своим партнером Банди, а тот, ехидно ухмыляясь, показывает, что у него тоже только пятнадцать очков, и Мишка, как банкомет, мог бы выиграть, если бы не рисковал. Но для Фюрге вся эта премудрость недоступна, считать она не умеет, и пестрые квадратики карт ей тоже ничего не говорят.

Оба стада между тем разбрелись по лугу и пасутся. Картежники время от времени бросают рассеянный взгляд в их сторону и снова углубляются в игру. В такие моменты Фюрге оживает, поднимает голову и смотрит с некоторой тревогой на далеко ушедших овец; слишком уж далеко они забрели, непривычно оставлять их так долго без надзора, и она даже привстает, чтобы по первому знаку или слову хозяина вскочить и стремглав лететь наперерез стаду, ведь в этом и состоит ее обязанность. Фюрге отлично ее усвоила и в этом никогда не ошибается.

Однако без приказа нельзя двинуться с места, этому Фюрге тоже научилась. На первых порах она, бывало, гоняла овец без всякого толку, и хозяин частенько опускал ей на спину свой посох либо, если Фюрге не осмеливалась подойти ближе, швырял его в неразумную собаку. Нет, нет, самовольное усердие тоже запрещено.

Но пока как будто со стадом все в порядке, хозяин не выражает признаков тревоги, Фюрге успокаивается и продолжает наблюдать за игрой.

Тем временем овцы и коровы ушли действительно далеко. Все не беда, пока они не забрели на посевы или не перешли границу, отделяющую овечье пастбище от коровьего.

Дело в том, что луг поделен на два участка — для овец и для крупного рогатого скота. Коровы и быки не выносят овечьего духа и не едят травы там, где хоть раз прошли овцы, оставив после себя черные катышки помета и тяжелый запах мочи. Поэтому весь необозримый кооперативный луг перерезан надвое рядом бугорчиков, черных и серых — там, где почва солончаковая, бугорки тоже серые. Эта межа тянется далеко-далеко, пока видит глаз, расплываясь в мираж возле самого горизонта.

На эти бугорки иногда присаживаются пастухи, если им случится подойти со стадом близко к меже, иной раз ястреб клюет на них свою добычу — полевую мышь или птичку. (Остатки шкурки, перья да капли засохшей крови обозначают следы трапезы крылатого хищника.) Бывает, что молодые игривые телята или старые злые быки испытывают на них прочность своих тяжелых рогов, пробуют крепость лбов, заросших космами. Бугорки поливают дожди, топчет скот, и к концу лета межа исчезает с лица земли, только круглые лунки, лишенные травы, указывают ее былое место. Но приходит весна, и крестьяне снова окапывают бугорки из сыпучей земли, чтобы между пастухами и их стадами царил мир, да и вообще чтобы в степи был порядок, как везде на белом свете.

Вот только животные, а особенно любопытные и не слишком умные овцы не понимают или не признают этой границы. Правда, коровы и быки не углубляются в скверно пахнущую и опустошенную овцами часть луга; зато овцы, напротив, с великой охотой вторгаются в чужие владения — ведь коровы съедают только верхний слой травяного покрова, оставляя молодую поросль с цветочками, а это для овцы самое большое лакомство.

Головная группа овечьей отары давно уже приблизилась к запретным бугоркам, несколько овец даже переступили границу — овцам достаточно учуять запах сочной травки, как вся отара в мгновенье ока накидывается на чужой корм, спешит, будто сознавая: все, что вкусно, хорошо и сладко — запретный плод.

Коров и быков овцы не боятся, те ушли далеко вперед, и их вожаки уже тянутся к колодцу, ведь умницы коровы хорошо понимают, что означает качающийся вверх и вниз журавль. Это подпасок заботится о том, чтобы к приходу мучимого жаждой стада наполнить деревянную колоду до краев холодной, свежей водой.

А карты цепко держат человека, особенно в такую минуту, когда Мишка, проиграв и филлеры, и серебристые форинты, ставит на банк свой кожаный кисет (он верен пастушеским обычаям, у него кисет, а не жестяной портсигар). Кисет идет за десять форинтов, и Мишка надеется, как все картежники на свете, что уж на этот раз он непременно отыграется.

Наконец Банди замечает, что овцы забрели на запретную половину луга, это грозит серьезной неприятностью, и он встает.

— Гляди, Мишка, твое стадо перешло межу, на нашем лугу пасется. Пошли-ка скорее туда свою Фюрге, не то всыплет тебе старик по первое число. (Старик — это старший пастух.)