Избранное в 2 томах. Том 2 - [187]

Она смотрела на меня. Я смотрел на нее. Это была Ольга.

Ольга была одета в короткую легкую юбку и широкую украинскую сорочку, вышитую черными и красными крестиками.

Ольга была выше, чем я представлял себе. Она была тоньше, чем я думал. Она как будто стала старше. И волосы были не ее.

Волосы у Ольги были тогда золотистые, а теперь они утратили блеск, стали тусклыми.

Ольга смотрела растерянно. Мне казалось, что она смущалась своего первого движения, этого «ты», которым мы еще никогда не обменивались и которое сейчас слетело с ее уст. Быть может, она сейчас поправится и будет называть меня только на «вы»?

Там, в передней, в первое мгновение — и на одно только мгновение — мы стали такими близкими, такими близкими, что ближе быть невозможно.

— Почему… ты здесь? — тихо, чуть не шепотом спросила Ольга.

Спасибо! Ольга сказала мне «ты».

— Откуда ты? Где же ты был весь этот год?

Я молчал. Я не мог таиться от Ольги. Нет, нет! Я должен, по новой версии, изобразить из себя приспособленца. Я подпольщик, прежде всего подпольщик. А кто такая сейчас Ольга? Год ее немецкого рабства стоял между нами.

— Разве… ты… не уезжал… на восток?

Мне надо было все, все ей рассказать. Но я не имел на это права. Даже если Ольга не потеряла своего лица, я не должен был открываться ей без разрешения товарища Кобца.

Я с трудом перевел дыхание и спросил:

— Ольга! Почему ты вернулась тогда?

Ольга ответила тихо, но спокойно и ясно:

— Я должна была вернуться. Здесь осталась мама с двумя детьми.

— Ты не сказала мне о маме.

Ольга вздохнула.

— С мамой был ее муж, мой отчим. Я думала, он с нею эвакуировался. Но в том эшелоне, к которому мы тогда подошли, я внезапно увидела его. Он уезжал с последним эшелоном.

— Почему же он не взял их с собой?

— Он сослался на то, что мама и дети больны, а ему срочно приказали выехать.

— Это была неправда?

— Это была правда.

— Где же мама? И дети?

— Мама умерла…

Я склонил голову.

— А дети?

— Я выходила их. Теперь это — мои дети.

Ольга стояла передо мной спокойная и простая, как мать. Слабая улыбка скользнула по ее губам. Это была улыбка Ольги, но я ее не знал: это была горькая улыбка после неведомых тяжких страданий, она таилась в уголках губ.

— Вот видишь, — просто сказала Ольга, — я стала матерью.

На мгновение по ее лицу пробежала тень, и я перехватил ее взгляд, задержавшийся на зеркальце — на фотокарточках. Это были, вероятно, карточки матери и детей.

Ольга ответила на все мои вопросы. Ответила спокойно, ясно и просто. А я все еще таился, не отвечал на ее вопросы. Мне страшно было еще раз услышать ее вопрос. Но я его услышал:

— Каким образом ты попал сюда? Что случилось? Откуда ты? Кто ты такой?

Ольга спрашивала у меня, кто я такой. Мне надо было сказать: «Ольга, меня послали сюда, больше ни о чем у меня не спрашивай!» — но сказать это я не имел права. Я опустил голову, чтобы спрятать от Ольги глаза. Я стоял чистый — перед самим собою. Но перед Ольгой я стоял как человек, который потерял свое лицо. И перед ее судом я отвечал за всех, кто потерял свое лицо или продался. Моя чистота поддерживала меня, но я не чувствовал от этого радости.

Мое молчание потрясло Ольгу.

— А?

Я молчал.

Ольга тоже затихла.

Тихо было в комнате. Только мышь скреблась где-то за стеной.

Только по улице тарахтела разбитая автомашина. Только пьяная песня итальянских стрелков долетала со двора в растворенное окно кухни.

— Скажи… — тихо промолвила Ольга. — Все равно скажи…

Тогда я вынудил себя поднять голову и поглядеть Ольге в глаза. Кто стоял передо мною? Судья? Союзник? Что вызовет мое притворное признанье? Осуждение? Радость? Не верь, не верь тому, что я сейчас буду тебе рассказывать!.

— Ольга! — сказал я, — я недалеко ушел тогда на восток… (Неужели она мне поверит?) Я дошел только до Донбасса… (Каждое слово было для меня жестокой мукой.) Я пережидал там, ну, скрывался… (Проклятый язык с трудом ворочался во рту.) Потом я увидел, что это надолго, быть может, навсегда…

Язык и в самом деле прилип у меня к гортани. Я умолк. И опустил глаза: у меня не было сил смотреть Ольге в лицо. Ольга тоже молчала. Я не слышал даже ее дыхания.

— И я решил вернуться, — все-таки произнес я через силу, — и как-то приспособиться к… новой… жизни…

Я решился и поднял на Ольгу глаза.

Ольга не смотрела на меня. Глаза у нее потемнели, и я не мог понять, какая мысль живет сейчас в них. Но лицо у Ольги было напряженное, — она точно к чему-то прислушивалась… Неужели Ольга взвешивает мои слова? Неужели она колеблется, не знает, как быть? Неужели она не ударит и не выгонит меня?

Мы молчали. Мышь все скреблась. Неужели Ольга успокоится на том, что я ей сказал? Неужели все это близко сейчас ее сердцу? Неужели она действительно потеряла свое лицо?

Мышь надоела Ольге, и она с силой ударила кулаком в стенку. Мышь затихла.

Тогда Ольга подняла руку и посмотрела на часы. Ей нужно было знать, который час. Половина второго.

Я стоял и ждал приговора, как обвиняемый, сказавший свое последнее слово.

— Да, — сказала Ольга, — сейчас я поставлю чай. Вы ведь прямо с дороги? — Она направилась к шкафчику и вынула пакетик немецкого суррогата. — Как у… тебя с документами? Ты зарегистрирован? Все в порядке?