Избранное: Тысячекрылый журавль. Снежная страна. Новеллы. Рассказы. Эссе - [81]

— Уж не полк ли?

— Кто его знает… — Комако, подавив смех, вдруг отвернулась от Симамуры. — Кикую-сан слабохарактерная, слабая…

— А что она могла поделать?

— Как что?! Мало ли сколько мужчин может влюбиться в женщину, нельзя же… — Комако подняла голову, почесала в голове шпилькой. — Грустно было ее провожать!

— А с рестораном что сделали?

— Да жена этого самого покровителя, что ресторан построил, переехала сюда, теперь сама хозяйничает.

— Жена? Интересно!

— Понимаешь, дом-то уже готов был — вступай во владение и начинай дело. Ничего другого и не придумаешь. Ну, жена и переехала со всеми детьми.

— А со своим прежним домом что они сделали?

— Бабушку там оставили, одна теперь живет. Сами-то они крестьяне. Но муж — широкий человек, любит погулять. Забавный он.

— Прожигатель жизни. В годах уже, наверно?

— Нет, молодой, лет тридцати двух-трех, не старше.

— И что ж, Кикую была старше его жены?

— Нет, жене столько же, сколько Кикую, — обеим по двадцать семь.

— А ресторан-то «Кикумура» назвали в честь Кикую, наверно? И жена оставила это название?

— Что же делать, не менять же готовую вывеску.

Симамура запахнул кимоно поглубже, и Комако, поднявшись, закрыла окно.

— Кикую-сан про тебя все знала. И сегодня мне сказала — приехал.

— Я видел, как она приходила прощаться в контору.

— Она тебе что-нибудь сказала?

— Ничего не говорила.

— А ты понимаешь, что со мной творится?

Комако раздвинула только что закрытые седзи и опустилась на подоконник.

Через некоторое время Симамура сказал:

— Здесь совсем другие звезды, чем в Токио. Здесь они именно висят в пустоте. И сияют по-другому.

— Не так уж сильно сияют, вечер ведь лунный… А в нынешнем году тоже было очень много снега.

— Кажется, на железной дороге несколько раз прекращалось движение.

— Да, даже жутко становилось. На машинах начали ездить на месяц позже обычного. Знаешь магазин у лыжной станции? Так вот там обвал крышу пробил. Дом двухэтажный, на первом этаже вроде бы сразу и не заметили. Только на шум обратили внимание, подумали, что на кухне возятся крысы. Пошли посмотреть — никаких крыс, а на втором этаже ни окон, ни ставен — все снегом снесло. Вообще-то обваливались только верхние слои снега, но все равно по радио вовсю об этом трубили. Лыжники перепугались, перестали приезжать. А я в этом сезоне не собиралась ходить на лыжах, и лыжи свои в конце прошлого года продала. Но все же несколько раз покаталась… Я изменилась?

— Где ты была, когда умерла учительница?

— А ты о других не беспокойся! Во всяком случае, в феврале, когда тебя ждала, я была здесь.

— Что ж ты мне не написала, когда в портовый город поехала?

— Это еще зачем?! Писать жалкие письма, такие, которые ты даже своей жене можешь показать? Нет уж, врать не могу. А стесняться мне нечего.

Комако говорила быстро, резко, бросая слова в лицо Симамуре.

— Погасил бы свет, а то вон сколько мошек налетело…

Луна светила так ярко, что были видны все линии уха женщины. В глубоком лунном свете татами стали совсем бледными, словно похолодели.

Губы Комако были гладкими и влажными.

— Не надо, пусти! Я домой пойду.

— Все такая же. Ничуть не изменилась. — Симамура, откинув голову, вгляделся в близко придвинувшееся лицо с чуть заметными скулами.

— Все говорят, что я совсем не изменилась с тех пор, как приехала сюда семнадцатилетней. А чего меняться-то? Ведь я живу все время одинаково.

У нее еще сохранился румянец, свойственный девушкам севера. Но кожа стала тонкой и блестела сейчас, словно перламутровая раковина.

— Ты знаешь, что я живу теперь в другом доме?

— После смерти учительницы? С комнатой, где разводили шелковичных червей, покончено? Живешь в настоящем «домике для гейш»?

— Что ты подразумеваешь под «домиком»? Я живу не в особом домике, а в лавке, где торгуют дешевыми сладостями и табаком. Из гейш там одна я. Теперь-то я в настоящем услужении, у меня контракт… Когда прихожу поздно, читаю при свече.

Симамура рассмеялся, обнял ее за плечи.

— Не могу же я зря расходовать электричество! Ведь у них счетчик.

— Вон оно что!

— Но хозяева у меня хорошие, так заботливо ко мне относятся. Я иногда даже думаю, неужели это называется быть в услужении?.. Заплачет ребенок, хозяйка сразу тащит его на улицу, чтобы мне, значит, не мешал. Все бы хорошо, ни в чем не терплю недостатка, одно только меня расстраивает — постель они криво стелют, неприятно. Когда поздно прихожу, постель уже постелена. Но матрац обычно косо лежит, да и простыня тоже. А перестилать не могу — стыдно, люди ведь для меня старались.

— Обзаведешься семьей, тяжело тебе будет.

— Все так говорят. Такой уж у меня характер. В том доме, где я живу, четверо детей. Беспорядок, конечно, страшный. Я только и делаю, что хожу за ними и убираю. Только уберу, а они опять все разбросают. Бесполезное это занятие, а я не могу, все равно стараюсь навести порядок. Я хочу жить аккуратно, по мере возможности, насколько мне это удается в моем положении.

— Ну конечно.

— А ты меня понимаешь?

— Понимаю.

— А раз понимаешь, так скажи! Ну говори же! — вдруг напала на него Комако. Голос у нее стал напряженным. — Ничего ты не понимаешь, врешь ты все. Где уж тебе понять, ты человек легкомысленный, живешь в роскоши…