Избранное. Том второй - [36]

О чём же тогда переживать? Всё остаётся по-прежнему. И даже лучше: всё стало на свои места.

И всё же почему-то расхотелось возвращаться.

Прокопий знал, что Мария будет втихомолку плакать, как умеет только она одна. Сердце при этой мысли нехорошо кольнуло. Знал, но решил: «Сегодня не приду! Может, завтра...»

Давно уж Бузинка не казалась ему такой приветливой. Что в ней изменилось?

Он присматривался к знакомым домам, к деревьям... Те же. Только и в них появилось что-то новое. Но что?

Тут словами не скажешь.

Глава 19

Не спится.

Думы комарами звенят.

Разные разности на ум приходят.

Ночь-то зимняя, как дорога лесная: неизвестно, из-за которого поворота рассвет проглянет. Вот и думается без конца. Вроде бы и успокоиться пора: моё дело маленькое – колхозом живём.

Но покоя нет.

Сверчки и те бессонницей страдают: днём помалкивают, а ночью примутся в разноголосицу трещать. Тут и начинает головушка пухнуть. Чуть закроешь глаза – зашевелятся на ладони крохотные пупырышки зёрен. Смахнёшь дремоту – пусто в ладони. Обманул, проклятый сон!

Тело болит.

В висках ломота.

О безделье вроде бы и поминать неловко: кузнечный молот не балалайка. К тому же и на мельнице пора приспела, самый ветродуй начался. Из всех окрестных деревень на помол едут. По всему району славится заярская крупчатка, пушистая, рассыпчатая. Но не приходит радостная усталость, которую ощущал на клочке своей земли. Никак не может Гордей привыкнуть к колхозу. Добро бы о хозяйстве своём печаловал, а то ведь – нет. Не о чем жалеть. Умом сознаёт: если всё по-доброму поставить – безбедно заживут мужики.

А кто ставить будет? Тут радетель, хозяин нужен.

Науменко пробовал – хребет сломал. Теперь бессилье в вине топит. Пермин сам к колхозному не приучен. Да и самолюб он. О себе радеет. Общество ему нипочём. Иль, может, как знать, и он переменился? Время всех коробит, ломает, хоть и не покоряешься ему для вида. Лютует оно, и нет ему удержу.

Колхозники ровно обезумели. Попробуй втемяшь им, что общее – твоё, а твоё – общее. Общее-то, скажут, пускай моим будет, но чтоб моё стало общим – дурней себя поищи.

Ждали от колхоза добра, богатства, как обещано было, ждали. Где оно, то богатство? Пустой звук! Вот и амбар подожгли, овечек разворовали... Слыхано ли дело? По всей деревне один Прошихин этим промышлял. А тут, видно, и других повело. Страх заговорил в людях. Раз колхоз богатства не дал, надо самим о себе позаботиться. Кто смел, тот и съел. День-деньской шляются теперь по базарам. Какая толика заведётся – туда. Зима долгая – кормиться надо. На что Дугин крепок был, а и то забеспокоился: возами картошку продаёт. И Александра на Чернухе по субботам не раз выезжала. Корова сердится, молоко теряет. Дугина в бок пырнула – перед рогами зазевался.

Не сладив с бессонницей, Гордей встаёт среди ночи: ветер.

- Пойду на мельницу, – решает.

Ночь лунная, светлая. Снежок вприпорох выпал. Шагая на мельницу, прикидывает, кому приняться вперёд молоть.

Вдруг замер: к мельнице посвежу вели чьи-то следы. Добрый человек без мельника туда не пойдёт.

«Ну ежели застукаю...» – гневно думает Гордей и ускоряет шаг. Второпях зацепился за грабельный зуб, воткнутый в зауголье. Распрягая лошадь, вешал на него сбрую. Вынув зуб, всадил в петли притвора. За дверью кто-то завозился, робко стукнул.

Знакомый голос заюлил:

- Выпусти, Гордей Максимыч, не балуй!

- Ты, что ли, Митрий?

- Необходимо я. Выпусти!

- Другой-то кто?

- Илья Бурдаков.

- Вон как! Снова к чужим сусекам потянуло? – рывком толкнул дверь, сильно стукнув по голове приникшего к ней Прошихина. Митя немо и податливо опрокинулся на мешки, прижатые к ларю, съехал на пол. Бурдаков, понурив голову, молчал.

- Воды в рот набрал? – Ямин поднёс фонарь к его широкому татарскому лицу, высветил седые космы, спускавшиеся к бровям. – Дай погляжу на рыло твоё бесстыжее!

Илья не отвернулся.

- Совесть-то где растерял?

- Не до совести мне. Пашка, крестник твой, помирает. Молит: «Хлебушка дай!» А где я возьму?

- Ты бы опять у меня подмёл – не привыкать... а тут – колхозное.

- Теперь уж всё одно! – безнадёжно мотнул головой Илья. – Веди в Совет.

Ямин провёл ладонью перед глазами, сглотнул комок в горле, неловко выругался.

- Уматывай!

Илья с молчаливой благодарностью взглянул на него, вышел.

- Дружка-то забери! Мне и без его не скучно.

Бурдаков вернулся, подхватил под мышки приятеля и поволок на улицу.

- Утре зайди! Для крестника наскребу у себя пудик! – донеслось из мельницы.

Бросив в сугроб нечаянную ношу, Илья опять взбежал на приступок.

- Ты это нарочно? – ударив шапкой о пол, спросил он. – Испытываешь меня?

В корявых, оспенных щеках завязли мутные мучительные слёзы. Заглядывая Ямину в лицо, напряжённо ждал ответа. Доброта Гордея казалась невероятной и была тяжела, тяжелей пудовых яминских кулаков.

- Иди, иди... Зла на тебя не держу. Все мы люди, все человеки.

- А скирду у тебя... кто... подпалил, знаешь? Не знаешь? То-то.

Ямин подался назад. На лице его мелькнуло недоверие, потом недоумение, сменившееся крайней гадливостью. Сжав свой громадный кулак, замахнулся.

- Бей! – обрадованно закричал Илья. – Чтоб сразу насмерть... Один конец!