Избранное. Том 1 - [84]

Чистая ледяная палочка свечи едва разгоняла подступивший со всех сторон мрак. Комната внутри поражала обилием уступов и ниш во всех четырех стенах, украшенных разноцветными узорами, по которым можно было судить о необычайной искусности строивших ее мастеров. Особенно бросалось в глаза разнообразие орнаментов на потолке.

«Снаружи посмотришь — сарай для соломы. А внутрь войдешь — образец орнаментального искусства. Верно говорят, что хотанцы рождены для искусства…» Взгляд Замана упал на посуду в нише. Он встал, взял свечу и начал осматривать чашки одну за другой. Его внимание привлек сделанный в форме вазы кумган — сосуд для омовения. Свободной рукой он извлёк кувшин из ниши. Кумган из местного, хотанского мрамора при свете свечи отливал то слабо-розовым, то голубым цветом. Его бока украшали зеленые ветки базилика с цветами и листьями, на одной из них матово белели среди листьев два соловья, готовые вот-вот запеть. От цветов к шейке кумгана, напоминавшей лебединую, расправив яркие крылья, летели две бабочки… «Выставить бы его перед глазами тех, кто не признает или не Понимает уйгурское искусство, — вздохнул Заман. — А ведь в этом городе — средоточии искусства — можно найти тысячи вещей еще прекраснее!..»

— Приехал в Хотан — станешь кумганщиком, не так ли говорят? — с этими словами в комнату вошел Рози, держа поднос с едва начавшим поспевать урюком.

— Это тебе не глиняный горшок, Рози-ака! — улыбнулся Заман.

— А не превращает ли он холодную воду в мусалляс?

Заман рассмеялся, поставил кумган на место и сел за круглый столик, который Рози уже успел накрыть.

— Где же ты в полночь урюк нашел?

— Попусту не спрашивайте, ешьте. — Рози налил в две пиалы мусалляса. — Выпьем за того, кто создал вино.

— Нет, выпьем за того, кто не спешиваясь друга отыскивает и тут же на верный путь наставляет, — за Рози-ловкача!

— Да здравствуют такие слова! За сколько лет дружбы первая похвала! — Рози взял пиалу Замана, подал ему свою и выпил, не переводя дыхания.

Вино было приятное, напоминало сироп жидкого варенья, но, похоже, крепкое, потому что после двух пиал друзья пришли в благодушное настроение.

Рози по должности был телохранителем Замана, но различия в положении между ними не чувствовалось. Они уважали друг друга и говорили обо всем, как сегодня ночью, в уютной комнатке в далеком Хота не.

— Хотите еще, мой ходжа? — Рози кивнул на поднос, где уже не осталось урюка… — Сад рядом…

— Хватит, Рози-ака, спасибо.

Рози принялся раскалывать урючные косточки зубами и складывать ядрышки на поднос.

— Зубы побереги, Рози-ака.

— Ничего. Нижние зубы у меня как ступка, верхние — пестик. Господь наградил меня крепкими зубами, стройными ногами-руками, только голову обузил да ум укоротил…

— Ошибаешься, Рози-ака. Ты всем наделен сполна, даже красивой речью. Жаль, не посчастливилось тебе с учебой.

— Вот, точно… Вы сказали то, что у меня на душе. Все — в счастье! — воскликнул Рози. — Этого самого счастья не мне одному — всем уйгурам недостает, не потому ли они стонут под пятой угнетателей?

Рози всегда говорил просто, но в его словах звучала горькая, умная правда.

— Я, мой ходжа, давно ждал такого случая, как сегодня…

— Ну-ну… Что там у тебя на душе накипело, говори откровенно, Рози-ака.

— Давайте сначала глотнем, а потом уж будем слово к слову вязать.

Они выпили понемногу, положили в рот вместо закуски по урючному ядрышку.

— Куда мы идем? Скажите сначала это, мой ходжа.

— А по-твоему — куда?

— Вот-вот! Разве не правда, что эти ученые афанди, эти господа — похитители народного слова!

Раздражаясь, Рози доставал табакерку, отсыпал, потряхивая, на ладонь щепотку насвая, языком отправлял ее за нижнюю губу и придавливал. Все это он проделал сейчас. Заман впервые видел друга рассерженным. Всегда темно-песчаное, лицо Рози на этот раз раскраснелось — от гнева или от мусалляса, — черные круглые глаза сверкали. Со времени приезда в Кашгар из-за всяких неотложных дел они ни разу не поговорили задушевно. Заману даже казалось, что друг и не нуждается в таких беседах: в родном краю Рози расцвел, посвежел, с лица не сходила безмятежная улыбка…

— Я удивлен, Рози-ака, что ты причислил меня к господам, — улыбнулся Заман. — Как ни крути, а ты больше повидал и передумал немало, так что не ты у меня, а я должен у тебя спрашивать.

— Выходит, не вы меня, а я вас обидел, — улыбнулся Рози, не умевший долго злиться. Он вышел в прихожую, сплюнул табак, ополоснул рот, вернулся на место и с расстановкой проговорил: — Если бы на этот вопрос отвечал я, то сказал бы, что с тех пор, как приехал в Кашгар, чувствую себя лапшинкой в кипящем водовороте.

— В водовороте? — повторил Заман. Рози высказал то, о чем он сам размышлял давно. После смерти Пазыла он внимательно приглядывался к Ходжаниязу, к разнообразным взаимоотношениям, возникшим вокруг него, к запутавшимся в паутине корыстных противоречий «отцам республики» — назирам. «Выходит, и Рози-ака сомневается в нашем будущем, — с тоской подумал он. — Наверное, и остальные разуверились в блестящем исходе начатого дела и предались отчаянию. А сам я? Скитаюсь, как парус одинокий в неведомом море, и не знаю, где к берегу пристать…»