Избранное - [43]

С дедом они величали друг друга «пан» и по фамилии, бабушку он называл «пани» и выхватывал у нее из рук корзинку и узелки. Но она не давала и сама шла на кухню, чтобы оставить все это у хозяйки.

Тем временем он познакомился со мной. Дед подтолкнул меня, и я сообразил, что надо подать господину «лапку» и поцеловать у него руку. Это первое, чему словаки учат детей — угодливости. Пан Шульц руки целовать не дал, но мое намерение ему явно понравилось, — он ущипнул меня за подбородок и стал расспрашивать про отца, семью, хозяйство. Говорил он по-словацки, хотя его речь немного отдавала немецкой. Дед между тем докурил трубку, бабушка вернулась с кухни, и они пошли «хворь» выгонять. Общая ванна для них была уже приготовлена.

Дед еще напоследок дал мне мелочи, чтобы я купил себе в городе абрикосов и масляный рожок, и вошел в «комнатку».

Сейчас там, наверное, все по-другому. А в то время купальни были деревянные, снаружи почерневшие от времени, изнутри оклеенные бумагой и картинками из газет, плакатами, чтобы не было видно из одной «комнатки» в другую и не дуло с улицы.

Фрукты у нас были и дома, хлеба мне не хотелось, и, придя в город, я направился прямо в кондитерскую — купить две сахарные звезды на четыре крейцера, на грош сигарет, а оставшиеся четыре крейцера я в одно мгновение проиграл в подворотне с каким-то мальчишкой в «пуговички».

Не прошло и часа, как я снова был в Штявничках, — ведь в городе без денег человеку одно расстройство.

Дед и бабушка напускали себе в ванну чуть ли не кипяток. Каждый со своего края, уже с полчаса окунали они в нее ноги, пробуя воду. Дедушка отваживался первый, но тут же выскакивал, не вытерпев, однако все равно нахваливал, знатная, мол, водичка! Наконец им удавалось «привыкнуть телом», и они садились друг против друга в ванну, правда, подогнув при этом колени. От удовольствия они даже разговаривать не могли.

— Эх, водичка, ох, ах, ух, до чего же хороша да тепла, — похваливали потом то один, то другая, а дед уже раскуривал трубку и дымил в лицо бабушке, которая даже чихала; дед не хотел признавать, что она может чихать от дыма. Он твердил, что это вода болезни выгоняет и что, если бы она не пришла сюда, наверняка бы уже схватила простуду.

Когда я вернулся из города, они уже немного разогрелись. И поэтому напустили себе снова воды погорячей, Чтобы, дескать, застоявшуюся кровь в пояснице и в лопатках поскорее разжижить, так, мол, она лучше разойдется.

Я тем временем конфузливо обходил столы в надежде, что какой-нибудь знакомый меня подзовет, угостит, или помогал подручному таскать воду в котел, или заглядывал в «комнатки», что и кто в которой.

Если меня отгоняли, я шел за купальни в сад; там был колодец, а в нем — форель. Я тут же вооружался колышком от фасоли, закатывал рукава и давай ловить и гонять рыб, пока они не опускались на дно.

Дед с бабушкой, почти совсем вареные, будто раки, когда солнце клонилось к западу, звали пана Шульца и просили наставить себе банок на шею, поясницу, руки, ноги и за уши, так что через минуту были почти все покрыты багровыми шишками. Но старики только похваливали, и когда кровь отсасывалась, они, им казалось, чувствовали, как «хворь» из них выходит.

— Пусть себе отходит, что негоже, — довольно приговаривали они, когда кровь сочилась и текла по банкам, а им «легчало».

Когда уже в третий раз подкатывала дурнота к этим старым, шестидесятилетним беднягам, они наконец решались вылезти из ванны — перед глазами у них все плыло.

Подошла женщина, помогла им, пан Шульц залепил ранки. Совершенно ослабевшие, они оделись с большим трудом и вышли из купальни, и пан Шульц советовал им немного пройтись.

— Какое там прохаживаться. Присесть бы где, присесть, перед глазами все плывет, — проговорила бабушка и едва доплелась до стола.

Дед тоже шел, словно пьяный.

— Это оттого, что там душно было, — находили они причину.

Но ведь им это нравилось!

Нам тотчас принесли вина, и дед с бабушкой немного освежились. Еще стаканчик, и дурнота прошла. Потом мы попросили принести наши узелки, развернули мясо, бабу; мы с бабушкой напились и кофе. Тут нас заметили Гаталчиковы, Гранчаровы и Мургашовы из соседней деревни, которые тоже уже искупались, и пригласили нас к своему столу. Они угощали нас своими лакомствами, мы принесли наши, и все вместе мы угощались, потягивали винцо, разговаривали, курили и нахваливали ванны и банки. Появились и музыканты-трубачи, и поднялось такое веселье, что молодые да которые посмелее пошли и танцевать, а старики, хотя из-за шума не слышно было слов, очень весело беседовали. Если бы не идти домой, мы бы остались там до утра, по крайней мере мы с дедом. Но бабушка ворчала, мол, не хватало, дескать, еще ему в пляс пуститься, мало того, что бумажный золотой «выбросил» музыкантам, и все твердила, что вечер на дворе, ночь скоро, хозяйство без глазу. Дело в том, что за соседним столом сидели ремесленники — мастера с женами, и дед, разговорившись с ними, стал звать их к нашему столу. Ему нравилось, что они веселятся еще более непринужденно, чем мы, — пели они уже совсем не то, что играли трубачи. Но бабушка этого не позволила — она то и дело поднималась, будто собираясь уходить, и упаковывала обратно в корзину остатки еды. Мы и в самом деле уже наелись, напились, даже допьяна — и крестьяне и господа.